– Всё правильно! К следующему разу, вам, Фёдоров, надлежит ответить мне на два вопроса – во-первых, какую реакцию я сейчас произвела, во-вторых, какие существуют антидоты при отравлении цианидами! Доложите перед всеми, время доклада – не более пяти минут. Всё!

Вслед за Алексеем и другие студенты (а в группе их на младших курсах было пятнадцать) стали стремиться выкроить время для личных опытов. А это требовало более основательной подготовки к занятию – иначе не то что не останется времени, а просто не успеешь и программное-то задание должным образом завершить. Позже, попав в разряд ППС (профессорско-преподавательского состава) вуза, Алексей перенял у Веры Ивановны это отношение к студентам: требование глубоких знаний, основанных на понимании, поощрение самостоятельности мышления и творчества студентов. О нём тоже пошла слава как о чрезвычайно требовательном экзаменаторе, которого не уломаешь, не упросишь, не разжалобишь. И всё же студенты тех групп, которые он вёл, проявляли инициативу и в традиционно уважительных, но удивительно товарищеских тонах поздравляли его не только с днём Советской армии и Новым годом, но ещё и с днём рождения. Как они узнали дату, осталось загадкой.

Но в этой главе мы собирались рассказать о другом: как и почему Алексей Витальевич Фёдоров подошёл к идее возможности влияния на прошлое. На втором курсе началось преподавание марксистско-ленинской философии. Как известно, она состоит из трёх составных частей – диалекти­ческого материализма, исторического материализма и научного коммунизма.

Добросовестно приступив к освоению новых дис­циплин, Алексей был неприятно поражён. Имея до той поры лишь школьные (то есть – очень куцые) сведения, он ожидал от новых для него учебных предметов чего-то очень глубокого и одновременно возвышенного. Однако же всё оказалось гораздо проще, нет – примитивнее. К тому же, Алексей улавливал тот самый механицизм, который на словах отвергался и осуждался преподавателями марк­систской философии. В чём дело? Почему преподаваемый студентам марксизм, который должен быть "не догмой", сводится преподавателями к набору догм? Может быть, всё дело в том, что ни на одной из кафедр общественных дисциплин в институте нет докторов наук?

Вообще-то, это было странно и непривычно: в родном для Алексея институте работало несколько авторов официальных всесоюзных учебников (например, по гигиене, по медицинской психологии, по кожным и венерическим болезням), несколько членов иностранных академий наук (хотя бы член французской академии – акушер-гинеколог Покровский). Однокурсником Алексея был сын заведу­ющего кафедрой госпитальной хирургии – автора синхронной дефибрилляции сердца. Другой профессор был автором методики ультразвуковых исследований сердца. Институт, где учился Алексей, был, что называется, Школой.

С ней были связаны, к примеру, такие всемирно известные имена, как Лепорский, Иценко. Да и писатель– фантаст Александр Беляев писал свою "Голову профессора Доуэля", будучи вдохновлённым результатами работ Брюхоненко, одного из профессоров Воронежского мединститута. Сам институт, ныне по праву носивший имя своего бывшего профессора Бурденко – знаменитого непйрохирурга, возник сперва как факультет, после эвакуации в 1918 году университета из Дерпта (впоследствии – Тарту). Некоторые из учебных микроскопов восходили ко временам, когда в Дерпте учился Пирогов. А библиотека! Во времена студенчества Алексея она насчитывала без малого 200 000 томов!

Нет! Что-то с философией было не так! Попробовав, как и на всех других дисциплинах, поговорить с препода­вателями по душам, Алексей был неприятно поражён: вдумчивость, критика, идеи, самостоятельность мышления здесь не поощрялись! Его ещё и одёрнули! Алексей поначалу объяснил это отличие преподавания общественных дисциплин от преподавания всех остальных предметов личными качествами и уровнем доцентов и ассистентов.

Лишь десятилетия спустя он узнал, что догматизация философии, широкое внедрение начётничества и искусственный отрыв от жизни в сфере наук, имеющих социально-политическое значение, были ключевым элементом в тщательно спланированной информационно– психологической войне, ведущейся против русского народа и нашей страны. А в годы студенчества Алексей поступил просто: быстро овладев небогатыми крупицами действи­тельных знаний в сфере названных наук и легко усвоив фразеологию, он попал в разряд тех немногих, кому не приходилось сдавать экзамены – ставили "автоматом" "отлично" – и всё! Впрочем, Алексея, ставшего после шести курсов обучения первым по оценкам среди трёхсот выпускников, иногда освобождали и от сдачи экзаменов по специальным дисциплинам. Так что никто не заметил ничего удивительного в отлынивании способного студента от общественных дисциплин.

Параллельно он увлёкся чтением "старых философов" – благо возможности институтской библиотеки к этому располагали. Алексея неприятно поразил Гегель с его явно оппортунистической максимой "всё разумное – действительно, всё действительное – разумно". От Гегеля несло душком тоталитаризма. Локк и Гоббс отвратили Алексея как явные радетели социального расизма и предтечи социал-дарвинизма. А Кант с его категорическим императивом, практически требовавшим соблюдения высоких моральных норм, привлёк к себе. Ещё более привлёк Алексея дуализм Канта. По Канту получалось, что ни материя, ни дух (по-современному – информация) – не являются первичными или вторичными; лишь взаимодействие обоих начал даёт жизнь во вселенной. Так понял Канта Алексей.

Разбираясь в подлинниках книг Канта, Алексей твёрдо установил факт: слепо доверять переводам нельзя! Например, в корне неверна, не соответствует воззрениям Канта концепция о "вещи в себе". Не писал такого Иммануил! Он говорил нечто совсем иное: вещь сама по себе, "вещь для себя" – это нечто иное, чем та же вещь в нашем восприятии, "вещь для нас". Кем нужно быть в интеллектуальном плане, чтобы оспаривать эту простую истину?! Читая Канта, он задумался над отповедью, полученной в перерыве одной из лекций от доцента, читавшего курс "диамата". Вопрос он лектору задал, как ему казалось, безобидный. Он просил всего лишь объяснить: как материя может существовать в форме вещества и в форме поля, которое веществом не является? Ведь materia в переводе с латинского и есть "вещество"! Значит поле – это нечто иное: и не вещество, и не дух, а что-то третье?

Латинский язык Алексей знал неплохо и согласиться с отповедью доцента не мог Во всяком случае, как выяснилось из разговоров с бывшими школьными товарищами, в "меде" латинский язык преподавали лучше, чем в "педе" или на юрфаке в университете. Но и с препода­вательницей латинского языка Алексею тоже очень повезло: она великолепно знала не только латынь, а была ещё и официальной переводчицей большинства опубликованных произведений Сименона. Иногда этим пользовались некоторые студенты, любители комиссара Мегрэ.