– Так я действительно боготворю Любимова. У меня с актерами не получалось. Режиссер должен чувствовать актера. И работа с актером - это, я думаю, это не моя работа. Я этого делать не умею. А без этого в театре нельзя. Когда я шел на актерскую репетицию, меня рвало в подворотнях, вот я когда еще только приближался к театру... Я не знаю, от страха ли, или от отвращения к тому, что я не умею это делать, а это делать надо... Я просто входил в подворотню, и меня выворачивало наизнанку. Я не хотел встречаться с этими актерами, которые меня не понимают, а донести то, что я хочу, я до актеров не мог. Не мог. Я и до сих пор считаю, что я не режиссер, а художник. И все это знают в обществе. Вот то, что я - художник, я могу поклясться, ну, театральный художник, естественно... Что этой профессией я худо-бедно владею. Что касается режиссуры, это уже химия, я не знаю. Но вот, режиссер, как вот бывает настоящий режиссер, с актерами который работает, у него рождаются звезды. Из ничего. Это я не умею. Чтобы из ничего - звезд. Это для меня закрыто, природа как бы не дала.

– А телевидение как же? Там тоже люди?

– Телевидение... Это особый разговор. Попал на телевидение я... Это история тоже короткая и интересная... случайно совершенно. Я как художник-постановщик работал с Борисом Львовым-Анохиным. И была удачная такая декорация. И вообще, как художник, я получал много премий... И потому был нарасхват в то время. Это в театре Станиславского я был главным художником. Потом театр уехал на гастроли, мне надо было где-то подработать. Несколько летних месяцев. А телевидение в то время...

– Это какие годы-то были?

– Да, может быть, начало 60-х... Вообще, памяти на года у меня нет.

– Проще сказать, хрущевская демократия, наверное. Только-только пошло. В этот момент, да?

– Наверное. Я пришел подработать на 2 - 3 месяца. Меня приняли, потому что я был образованный человек и не неудачник. А там действительно, я и до сих пор считаю, что начиналось телевидение с людей, которые не могли найти себе применения в других видах искусства. Неудачники-актеры, председатели месткомов, там, еще кто-то, я не знаю. И вот, все эти люди - туда шли. И там прекрасно устраивались. Прекрасно устраивались. Ну, я говорил себе, хотя бы два месяца ты там можешь поработать? А тогда как раз организовывалось телевизионное объединение "Экран". Под "Нашу биографию". Под то, что это был 67-й год, 50 лет Советской власти, вот, кстати, веха, да? И вот, оставался год или два для того, чтобы эту эпопею создать. Времени было мало, и народу нагнали много туда. Каждому дали по фильму - и вперед. Знаешь - не знаешь, а чтоб к юбилею фильм был готов. Меня приняли. И я сказал, ну, хорошо. Можно через недельку прийти? Ну, только не позже, мне сказали честно. Потому что надо сдавать текст, литовать там, то есть пропускать через цензуру, что-то делать... Очень много было комиссий, контроля. Ну, это была такая ответственная работа. А я вообще был тогда шалопай. В то время я очень неорганизованным человеком был. Потому что быть художником театральным - это очень хорошая, выгодная, денежная и очень свободная работа, тогда была. Ты мог ведь придумывать где-нибудь там, в трамвае, в троллейбусе, там, где-нибудь ночью, или в ресторане. Где хочешь мог придумывать. Тебе главное – придумать. Не сидеть и рисовать, а придумать. Вот почему театральный художник, вот чем он отличается, от обычного: тем, что самому писать не надо. За тебя там нарисуют художники-исполнители. Писари есть. А тебе надо придумать макет, придумать концепцию спектакля и так далее. А тут меня занесло куда-то в Петербург. Там мне предложили спектакль, насколько я помню, в хорошем театре, но предложили номер не в хорошей гостинице. Без ванной. Тут я бросил этот спектакль: ах, ванны нет - я уезжаю. Бред какой-то. Короче говоря, я замотался. И с девицами тоже. И пришел в этот самый замечательный "Экран" через месяц. Прихожу с чистой душой совершенно. И с настроением, что это я делаю им подарок, что я вхожу туда. Что я настоящий театральный драматический режиссер и художник. А они кто такие? Никому не известные неудачники! Вхожу, меня встречает молчание. Молчание в большой комнате. Потом встает женщина-начальница и говорит железным голосом: чтобы через минуту вас здесь не было! Даже не объяснила причину. Я ушел. Что делать? Меня так злобно все проводили глазами. Потом уже генеральный директор Центрального телевидения, хороший человек, объяснил мне, что тут было политическое задание, что я себя неправильно повел и что он, начальник, не может заставить коллектив снова меня принять. Я говорю: ну, куда-нибудь суньте меня на пару месяцев. И он говорит: ну, есть у нас одна такая редакция, куда вообще всякие загибщики, ну, вот кто с приветом, они идут туда. Хотите? Я говорю: ну, давайте. Он говорит, тогда идите в Молодежную редакцию. Ну вот, так я и попал в молодежную редакцию и началась эпопея моей жизни в молодежной редакции. Вот такая петрушка.

– И там же, в этой молодежной начались... Первый был "Аукцион", да?

– Да.

– Первый был "Аукцион" - 6 программ, после чего объявили всем, что вы берете взятки у "союз...
– Как оно называлось? "Союзторгреклама".

– Да. "Союзторгреклама". Это было экономическое обвинение. Были и еще... Но, самое главное, как мне объяснил уже новый генеральный директор к тому времени, самое главное было политическое обвинение. Да, конечно. Дело в том, что... Что бы вы не спросили, это все равно будет история...

– Тогда, чтобы это было историей, немножечко про первые программы...

– Когда я сделал первый "Аукцион", я пришел в редакцию наутро. Летучка у нас была... Это был первый прямой эфир вообще. Вообще первый прямой эфир! С тех пор я стал наркоманом прямого эфира, с "Аукциона". Вообще первый! "КВН" тогда был почти в прямом эфире, потому что после этих валенок, там, самоваров, его запретили, и он как бы вот полчаса все-таки монтировал, выбрасывал все остроты политического содержания. Меня встретили с цветами, с аплодисментами, наши люди, которые сидели там, на летучке. Ну, это было событие, конечно, для меня лично. А теперь расскажу, значит, как меня провожали. Встречали, значит, с цветами. А вот как провожали. Так вот, Леонид Утесов предложил мне... как бы заочно предложил мне сделать "Аукцион песни". Ну, кто последний придумает песню, кто лучше споет песню... И коротенькие песни мы решили взять у бардов. Созвонились со всеми бардами. Естественно, все согласились. И вот, полный амфитеатр бардов сидит. Это было в "Крыльях Советов". Там, где бокс потом проходил, на Ленинградском проспекте. Я веду. И у меня соведущий был справа - это Анатолий Лысенко. И мы ведем этот аукцион песни. Но, поскольку это был прямой эфир, - песня - это не какая-то вещь, это не телевизор, не рыба... Что там у нас было? Чай...
– то все-таки люди стали бояться и шевелиться. И у нас была такая договоренность с главным редактором, значит, он сидит напротив меня в первом ряду, и если он дотронется до уха, значит, эту песню надо заканчивать, быстро сворачивать. А если там, до носа или до левого уха, то ничего, можно продолжать еще один куплет. Естественно, я так волновался, что перепутал эти уши. И в результате получилось такое, что, когда я вышел, я понял, что что-то такое происходит. А происходило то, что со мной люди перестали здороваться. Боялись глазами даже встречаться. И в первый же день после вот этого "Аукциона песни" мне показали докладную, значит, от музыкального редактора, что никакого отношения к тому, что происходило, он лично не имеет. Что все песни принимал лично Ворошилов. Потом пришла докладная от моего редактора, что он лично к текстам не имеет никакого отношения, что все тексты утверждены только самим Ворошиловым. Хотя все это были как бы песни залитованные, то есть разрешенные цензурой. Они не были на Центральном телевидении, но они везде пелись. И кто-то мне посоветовал: единственное, кто тебя может спасти, - это сами барды. И я пошел по бардам с протянутой рукой, с подписным листом, где им надо было только подписать, что как бы все было договорено, что они ничего от себя не делали, что все было нормально, что все, что они пели, все залитовано. То есть как-то подпереть, встрять в эту историю, защитить меня. Ни один бард не подписал! Ни один! Вот это и была тогда свободолюбивая бардовская песня. Вот с тех пор я отношусь к этому поколению по-разному. А к некоторым людям этого поколения и очень плохо.

– Ну, после этого можно людей вообще возненавидеть...

– ...Особенно к тем, которые считаются теперь передовыми, шестидесятниками. Ну, а потом меня вызвал самый главный начальник на Центральном телевидении и сказал, знаешь что, старик, мы тебя и так и так спасали. И хотели тебя куда-то припрятать на время, пока это все пройдет, но вот пришла телеграмма из Новосибирска, от первого секретаря обкома, что по этому поводу будет собираться... Ну, я не думаю, что политбюро, но на уровне горкома, ЦК какое-нибудь, наверное. Будет обсуждать твою передачу. Да, это очень крупное дело. Этот первый секретарь прислал такую телеграмму, что, дескать, звучали на центральном телевидении на всю страну песни, которые мы у себя в области запрещаем и арестовываем авторов, а Ворошилов, негодяй такой, пропагандирует песни этих авторов. А поэтому, он говорит, единственно, что я могу для тебя сделать: уволить тебя задним числом, чтобы отписать ему, что такого, собственно, человека на телевидении нет теперь вообще. И это - единственное хорошее, что я могу для тебя сделать. Потом разбирали в парт-контроле, в государственном контроле всю эту историю. "Аукцион" кончился. Долгое время после этого я работал негром. То есть моей фамилии не было в титрах, хотя работу мне давали благодаря одной замечательной женщине.

– Это Эскина?

– Да. Эскина. Золотая женщина. Если она меня услышит, то пусть знает, что я просто плачу от таких людей, как вы, Маргарита Александровна! Вот. В титрах не значился, как говорится, а режиссером был и автором был. И деньги платили. Не большие. И командировки были. Вот. И я думаю, что так это было до "А ну-ка, парней". Собственно, "А ну-ка, парни" я делал не потому, что нужна была военно-патриотическая передача, а просто так совпало. Тогда были, вот эти. Ну, на мотоциклах, которые гоняли - рокеры? Движение рокеров. И я подхватил это движение и вынес его на экран. А в результате получилась военно-патриотическая передача, нужная военным. Пришел ко мне туда вот, на пульт режиссерский самый главный тогдашний телебосс, Лапин, похвалил. Вот это, говорит, то, что надо делать. Вот это - совсем другое дело, не то что вы там раньше завихрениями разными занимались... Работайте, работайте... Ну, с тех пор, как меня Лапин похлопал по руке, да еще с тех пор, как мы стали встречаться с ним, чай пили... Я вообще уже стал кум королю, мне вообще было на всех начальников с высокой горы наплевать. Вот. Вот такие начались пироги.

– Вас, вообще, легко обидеть?

– Очень легко.

– Вы - человек доверчивый?

– Очень доверчивый.

– А провести вас легко?

– Очень легко.

– Тогда расскажите, пожалуйста, эту историю, как вы сдавали на права!

– Ну, это просто такая анекдотическая история. Она ничего не добавляет и не убавляет во мне. Просто я копил деньги на машину. На машину не хватило. Я купил мотороллер. "Тулу". Это был броневик такой - большой, тяжелый. И поехал. Вернее, я поехал, а "Тулу", значит, везли. Сдавать на права. Это было на площадке ВДНХ. Большая асфальтированная площадка. Большой, крытый красным сукном, стол для комиссии, которая принимает, а перед комиссией большая площадь, расчерченная, где надо поворачивать, под определенным углом и так далее, и так далее, и так далее... И вот, когда они звонят в звоночек, выезжает новый абитуриент. В определенное место между газонами выезжает и делает фигуры на определенной скорости. Потом подъезжает к столу. Ему говорят о'кей, и он уезжает. Вот. Я выехал, как все люди по сигналу. Но как поворачивать, я забыл. И я еду, стол, где сидит милиция, неумолимо приближается. Как сейчас вижу, хоть и было давно. И я не понимаю, вернее не помню, не могу вспомнить, что надо делать, а скорость была достаточная. И я вижу, как рука председателя комиссии, а он был инвалидом Отечественной войны еще - рядом были костыли... Так вот его рука застряла в воздухе. Он побледнел. А я, против своей воли, но прямо на него еду. Другие все в комиссии, вот эти члены комиссии - они, разумеется, все поняли и врассыпную. Кто - влево, кто - вправо, кто - пригнувшись, кто - так просто, но все метались в разные стороны. А я на полной скорости врезался в этого председателя, который тоже пытался сбежать, но он - единственный, кто просто не мог этого физически сделать. Нехорошо смеяться над этим, но... В общем, я очутился на земле. Смотрю - милиционеров нет. И я бегом с этой площадки. Оставил на поле битвы эту "Тулу". И больше туда не появлялся. Это было с мотороллером. И потом мне сказали, что кто-то где-то что-то купил. Мне принесли несколько рублей за эту "Тулу". А еще был смешной случай, как я сдавал... Все-таки я накопил денег и купил себе "Москвич". 407-й, по-моему, самый первый. По открытке. Дошла очередь, я купил себе "Москвич". А, это уже после Германии было. Тогда с машинами легче стало. И все время, пока я был в Германии, я состоял в очереди на "Москвича". И отмечаться ходили тут мои родственники. Ну, я раз 15 сдавал на вождение. До этих правил меня просто не допускали. А в последний раз мне уже прямо сказали - ты больше сюда не приходи хотя бы месяца два. Мы просто тебя видеть не можем.