– А почему?

– Потому что, как вы говорите, я доверчивый. Сажусь я. Рядом садится инспектор, слева тротуар, справа народ уже стоит. Заранее смеется, хихикает - сейчас будет спектакль. Пришел Ворошилов, сдавать на права. И инспектор говорит: ну, трогайся, чего стоишь? Времени мало. Я нажимаю на газ, она не идет. Не идет машина. Он говорит: ты что-то делаешь неправильно. Трогайся. … … Не идет. Все вроде нормально. И тогда он мне говорит: а ты посмотри назад. Ну, сзади все смеются, стоят. Он говорит: ты знаешь, эти идиоты тебе подложили в багажник кирпичи. Поэтому тяжесть большая - ты не можешь с места сдвинуться. Я, болван, встал и открыл багажник. Вот, после этого он мне сказал, чтобы я месяца два не приходил больше. Вот. Ну, сейчас я вожу, правда, неумело. Какие еще будут вопросы?

– Вопрос у меня вот какой. Возвращаясь к художнику этому, Базилю Родченко, ведь отец ему сказал мудрую вещь - два пути познания мира. Вы какой выбрали?

– То есть, что вы имеете в виду?

– Отец сказал сыновьям: "Ты познаешь мир, сидя за книгами, а ты познаешь его, топая ногами".

– А... Я не знаю. Я этого не знаю. Я не могу ответить на этот вопрос. Потому что вот сейчас, например, я от Набокова не могу отстать. Скупил все книги Набокова. До этого был Бунин. Но и жизнь - тоже. Жизнь - это уже ближе к телевидению. А там как бы такие катастрофы, такие проблемы... Может быть, об этом поговорим, я не знаю...

– Давайте.

– Жизнь ближе к телевидению в каком смысле? В смысле прямого эфира. Вот я совершенно убежден, что телевидение - это искусство прошлого. Вот, я все время говорил - будущего! Сейчас первый раз говорю - прошлого. Тому есть конкретные как бы в природе вещей конкретные вспышки, конкретные знамения. Вот, возьмем рекламу. Идет фильм. Фильм идет на телевидении. Телевизионный фильм или просто фильм нормальный. Который прерывается рекламой. В этом, естественно, ничего катастрофического нет. Но, когда фильм прерывается каждые 10 минут, когда рекламы больше, чем фильма, - это противно. Ничего противоестественного еще нет. Катастрофы нет. Но противно. Но сейчас я скажу вещь, с которой никто со мной не согласится. Никто не понимает, и даже в моем близком окружении люди этого не могут понять, что когда идет "Что? Где? Когда?" в прямом эфире, то есть какое-то событие, где время жизненное равно времени экранному, и там прерывают, то я, например, как ведущий, когда я был в той комнате, где играют, а потом я оказался... Ну, через телевизор, естественно, наступает реклама, и я в буквальном смысле умираю. Как это объяснить можно? Ну, я не знаю. Можно взять экстремальный пример, можно взять комический пример. Ну, начнем с легкого примера. Предположим, вот, естественное действие - вы варите суп. Предположим, соль... Варите суп. И потом наступает время, когда вы говорите - стоп. Не варите суп 4 минуты. А потом вы начинаете варить суп как будто бы с той точки... Но суп-то уже выкипел! Там уже супа не будет! Или операция, например, возьмем другую крайность. Операция. Идет операция. Лежит оперируемый. Ему там залезли в кишки. Не дай бог. Говорят, стоп. Отдохните. Там, на площадке, отдохните. Идет три минуты рекламы. Продолжайте операцию. Да он сдох бы уже давно! И хирург... У него ведь после перерыва мысли другие. А был в действии там: это подтянуть, это вытащить, это сделать, туда перевести, здесь - тампончик. Потом три минуты... рекламы, и он выпал из ритма. И я выпадаю. Я не могу. Просто я не могу. Вот. А прямой эфир - это и есть телевидение. Если пофилософствовать немножко... Я имею право, поскольку много интересных историй рассказал... То развитие искусства все время идет в приближении к цели. То есть в приближении к действительности. Любое искусство. Изобразительное и так далее, и так далее, и так далее... И отсюда возникновение разных стилей. То есть идет сначала эволюционным путем, ну, ты хочешь натуру понять, ты хочешь постичь существо, человека понять, явления окружающей тебя жизни... И ты не можешь. Тогда происходит какой-то срыв, и ты меняешь вид искусства. То есть вид искусства меняется совершенно. В надежде, что ты больше приблизишься... Появился импрессионизм... Не просто потому, что цветочки там, разные мазочки, а казалось людям, что он ближе становится к жизни. Не дальше, как мы сейчас живем, а ближе.

– Но получается, что у нас телевидение - это что? Искусство? Или это поле информационного общения людей?

– Все равно загибается. И поле информационное загибается, и искусство. Возьмем информацию, как вы говорите. Мы информацию получаем не от слов по телевидению. Не от слов. Будь ты трижды политический обозреватель, трижды там какой-то ведущий какого-то шоу, ток-шоу программы политической… Информация... Человек так устроен. Импульсы идут от наблюдения. Вот, от того, как вы сейчас сделали этот жест, да? Это для меня значит больше, чем то, что вы говорили в течение часа. И это для всех так. Это закон. То есть телевидение, как искусство... как любое искусство, оперирует... апеллирует прежде всего к чувствам человека. А что сейчас у нас творится? Все больше и больше там выверяется. Балансируются. Особенно политические

слова, политические фразы... Выверяется, с кем ты, против кого ты? Посмотрите, в каком положении оказываются многие популярные ведущие. Они говорят медленно. Они все время думают, они... Чтобы и этим было хорошо. И этим. И чтобы сохранить свою оригинальность, и чтобы свой стиль как бы в политике, чтобы свою струю, свой стиль, свое направление как бы сохранить... Мимо - все. Это все - мимо. И чем дальше, тем все больше и больше, и больше. Это как бы про информационное поле.

– То есть получается, что здесь человек как бы свою индивидуальность не может показать уже?

– Давно уже.

– Получается, что он уже давно зависит от вот этих вот манипуляций, которые происходят вокруг него?

– И вокруг него, и в нем самом. Самое главное - и в нем самом. Потому что мы рождаем новую публику. Публику дебилов. А публика дебильная рождает дебилизм в нас самих. Поэтому безвыходность полная. Посмотрите на Западе телевидение. Там...

– Мы переняли уже все, что можно, по-моему, оттуда. И не только.

– Да, естественно.

– А посмотрите, какие игры сейчас на телевидении? Во многом они являются по большому счету копиями ваших "Что? Где? Когда?".

– Естественно. Там даже интонации ведущего те же самые в определенных местах. Но дело не в этом. Дело в том, что это и нужно. Мы говорили с вами о воровстве. Это и нужно для той дебильной публики, которая смотрит на Западе телевизор, вот эти мыльные оперы... да любое, там... игры... политические всякие там обозрения, репортажи – это все дебилизм. Потому что в этом нет и не может быть искусства, то есть приближения к жизни. Потому что ты все время находишься под каким-то полем воздействия. То есть ты все время балансируешь, высчитываешь, ты работаешь разумом, ты апеллируешь к разуму, или к подобию разума. Чувства тоже. Быть может, это старческое брюзжание. Я даже знаю заранее, как бы я обозначил этот кусок, если он пойдет: старческое брюзжание.

– Может быть, мы просто переоцениваем публику? Может быть, ей действительно только вот это надо? Может быть, мы всегда ее переоценивали?

– Нет. Вы знаете, я прочел миллионы писем телезрителей. И вы знаете, вот эта несчастная страна, в которой мы с вами живем, это единственное место, где еще сохранились смешные люди, которые гибнут как мухи, оттого, что их не отапливают, и в тоже время еще письма пишут про Пушкина, или про что-то, что их совершенно не касается. Западные, они - ага, мне надо подумать над этим - копейку. Копеечку. Да? А если... Нет, я думать не хочу. Вы дайте мне что-нибудь такое, чтобы меня удовлетворило, чтобы меня пощекотало, и чтобы мне было хорошо. Я плачу за этот ящик, и чтобы мне было хорошо. Он ничего не хочет знать лишнего. Я не хочу сказать, что там все такие. Но те, кто высоколобые, как говорится, те, кто еще думает, они не смотрят там телевизор. Не смотрят там телевизор. Это я точно говорю. Это я знаю точно.