— Твои работы здесь, — «ПП» похлопал по черной папке на столе. — ВСЕ работы. По два оттиска с каждой пластины. Совершенно согласен с тобою: не стоит тиражировать шедевры, — «ПП» раскрыл папку и вынул первый лист. — Учиться в художественном лицее и уйти за три месяца до окончания, не слишком ли сумасбродно? Разумеется, единственный, подающий надежды сын — слишком опасно для главы ордината, к тому же еще и мэра. Достаточно немножко подрезать сыночку крылья, сделать калекой, и папочка шлепается в грязь, из князя превращается в ничтожного мартинария. Другое дело — сынок-дебошир, пьяница, вечно плетущий интриги, которого отец публично проклинает. Кому придет в голову искать здесь слабое место Старика? Всем кажется, что он так уязвлен, так страдает, что и сам по себе вот-вот упадет. Остается лишь немного подождать. Несчастному отцу сочувствуют, его жалеют. А он, хитрец, и не думает падать! Он играет роль, как и его сынок! Великолепный дуэт! Ловкая уловка! Не сам ли Старик придумал ее, а тебе осталось подыграть?

— Кому-то очень хотелось занять место отца в Лиге, — прохрипел Кентис.

— Именно. И этому неведомому «кому-то» надоело ждать, — и Петр Петрович швырнул лист в огонь.

Мгновенно мелькнула перед глазами загадочная серебристо-серая поверхность оттиска, как чье-то лицо за стеклом промчавшейся мимо машины. Плотная бумага несколько мгновений дрожала под напором пламени, потом огонь вспорол ее в сердцевине, бумажная плоть закрутилась лохмотьями, вспыхнула оранжевым и исчезла, осталась лишь мумия, которая плясала в огне, пока не рассыпалась.

Кентис смотрел на огонь как завороженный, лицо его корчилось в такт переплясам пламени, а руки сжимались и разжимались…

— Какое наслаждение — смотреть на огонь, — воскликнул «ПП», почти дословно повторяя брошенные когда-то Кентисом слова. — Я знаю: ты сейчас думаешь про себя: «Зачем этот дурацкий спектакль? Оттиски можно восстановить — ведь пластины надежно спрятаны в резиденции мэра». А вот тут-то у тебя и вышла промашка, — истязатель самодовольно хихикнул. — Нам ничего не стоило их раздобыть.

Кентис вскочил, но парень, стоящий возле камина, одним быстрым движением швырнул его на пол.

— Теперь ты понял наконец, ЧТО означает подлинное страдание мартинария?

Всё новые и новые листы летели в камин…

— Помилуйте, — пробормотал Кентис, корчась от боли и не в силах подняться. — Вы жжете деньги… тысячи… быть может миллионы…

— Дорогой мой, цена произведений искусства — вопрос спорный, — равнодушно отозвался «ПП», - зато настоящее страдание бесценно.

Кентис перевернулся на спину, обхватил голову руками и вдруг захохотал. Он бил ногами по полу, как капризный ребенок, дергался всем телом и смеялся, прижимая руки к груди, будто хотел заткнуть ту черную рану, в которую проваливалась его душа. Постепенно смех перешел в судорожную дрожь. Мне показалось, что вместе с Кентисом вибрируют пол и стены. У меня самой застучали зубы.

Вынести это дольше было невозможно. Не соображая, что делаю, я бросилась к камину, схватила несколько листов, упавших с краю и не успевших загореться. И тут же почувствовала, как сильные руки толкают меня в спину — прямо на горячие угли камина. Я завизжала и попыталась податься назад. Бесполезно! Жар опалил лицо, а кроссовки начали тлеть. Хорошо еще, что на мне были новенькие джинсы и Орасова куртка. Пытаясь удержаться, я оперлась рукой о противоположную стенку камина. Но кирпичи раскалились, и я с воплем отдернула руку. Боль была такая, что весь мир перекосился: камин лопнул, и из черной прорези плеснуло огнем в комнату. Все загорелось — огонь горел внутри и разъедал внутренности…

Кто-то схватил меня за волосы и рванул назад… Это последнее, что я помню…

Окно маленькой палаты было закрыто белым экраном и не пропускало солнца. Крошечное тело на слишком большой кровати казалось безжизненным. Новое импортное оборудование, занимавшее большую половины комнаты, работало вполсилы: несколько приборов успели умереть, так и не начав работать, хотя Орас платил за работы всей чудо-установки. Молоденькая медсестра дремала, сидя на стуле возле кровати. Заслышав шаги, она встрепенулась, поправила замысловатую накрахмаленную шапочку, приколотую так, чтобы не помять роскошные каштановые кудри, и сообщила бодрым голосом:

— Все по-прежнему.

— Госпожа Орас приходила? — Андрей не мог оторвать взгляда от беспомощного тельца на кровати.

— Нет, ни разу. Но сегодня позвонила, чтобы спросить, работает ли установка.

Орас согласно кивнул в ответ, как будто ожидал заранее услышать нечто подобное.

— Проследи, чтобы нам не мешали.

Девушка понимающе кивнула и вышла, прикрыв за собою дверь. Сквозь матовое дверное стекло была видна ее тень, скользящая по коридору.

— Вы обещали ей собственный массажный кабинет? — усмехнулся Сергей. — Приятно наблюдать подобную преданность.

Орас не ответил. Его даже не покоробила неуместная веселость Сергея. Просто в этой комнате он буквально заставлял себя произносить каждое слово. Лицо Олежки с закрытыми глазами, с нахлобучкой из белой шапки бинтов, равномерно-розовое, кукольное, было слишком неподвижным даже для спящего ребенка. Всякий раз, подходя к кровати, Орас касался ладошки малыша. Рука была теплой, но при этом абсолютно неподвижной. Чтобы отдал сейчас Орас, чтобы маленькие пухлые пальчики таким знакомым жестом вцепились в его ладонь!..