— Проголосовать в поддержку оккупации? Невозможно. Вообще не пойти на собрание? По правде сказать, поднять руку против — страшновато. У нас такое даром не проходит. Запросто могут с работы выгнать. Тогда смолчать? Чтобы потерять к себе всякое уважение? А дома сейчас и посоветоваться не с кем. Жена, Лида, вернется только через три недели, она повезла нашу пятилетнюю Танечку в Адлер, лечить на юге ее упорные бронхиты и простуды. Ну, Лида-то моя все поймет, у нас с ней разномыслий нет.

Так ничего и не решив, Валентин добрался до работы. В клинике все было спокойно. Никаких признаков, что готовится какое-то мероприятие. Вместе с Вероникой и Николаем в перерыв сбегали в буфет.

— Понимаю и разделяю твои переживания, но все-таки ты, братец Кролик, не петушись! — говорил Коля. — Ты ведь и перед семьей отвечаешь.

— Веди себя разумно, — сказала и Ника.

Съели по пирожку, выпили по стакану чая и пошли обратно в клинику. И тут…

Возле двери ординаторской толпился народ.

— Проходите и располагайтесь, товарищи, — любезно приглашала всех Марта Ефимовна. Приятели сели рядом недалеко от двери. За столом возле окна сидели Галина Адамовна, второй профессор, доценты Арсений Григорьевич и Исаак Матвеевич. Валентин Никитича в тот день в клинике не было. Собрание открыла Галина Адамовна.

— В 45-м году молодым военврачем мне довелось участвовать в освобождении Чехословакии, — начала она. — Не думала тогда, что придется опять помогать братскому народу отстоять завоевания социализма. Это вынужденная, но необходимая мера.

— Все ясно, — поддержал ее Арсений Григорьевич. — Все мы — за. Нет смысла голосовать.

— Почему же? — возразила Марта Ефимовна. Она, парторг, была за демократию. — Так кто — за?

Поднялось много рук, но голосовали как-то вяло и без энтузиазма. Ника достала зеркальце, помаду и не спеша красила губы. Почувствовав, что Коля пытается подтолкнуть вверх его руку, Валентин удержал ее на столешнице.

— Кто против?

— Вот он, решающий миг, — подумал Валентин. — Это как встать в рост перед атакой. — Но поднять свою руку он не смог. Обе его кисти намертво прилипли к столу: Коля крепко удерживал его правую руку, Ника вцепилась в левую.

— Ну, все как я предсказывал. Единогласно, — пробасил Арсений Григорьевич.

— Я — против, — отчетливо произнес Валентин.

Сегодня, неделю спустя, ему, похоже, предстояло платить по счету. — Не забудьте про совещание, — напомнила Валентину Марта Ефимовна. — А вам, — обращаясь к Николаю и Веронике, — добавила она, — присутствовать там совсем не обязательно.

— Ты не запирай свой кабинет, — сказал Коля, когда она ушла. — Мы дождемся здесь твоего возвращения.

Дойдя до лестницы, Валентин Никитич приостановился. Он поглядел вправо: возле сломанного лифта суетились мастера. — Подняться в свой кабинет? Или пойти на собрание, где собираются устроить показательную порку этому недотепе Валентину? И поделом, не высовывайся. Интересно, он что, действительно не понимал, что эта бессмысленная выходка не сойдет ему с рук? Но мне там, пожалуй, лучше не присутствовать, мне сейчас надо избегать лишних волнений.

Вздохнув, профессор начал медленно подниматься по лестнице. Опять началось легкое жжение и несильные боли в груди. — Лет тридцать назад я почти взлетал на второй этаж. А сейчас чуть ли не после каждых пяти ступенек надо немного постоять и отдышаться. И сделать это так, чтобы не заметили окружающие.

Увидев спускавшегося навстречу студента, Валентин Никитич остановился и поманил его к себе согнутым в крючок указательным пальцем. — Почему неряшливый вид? Почему халат не застегнут? Из какой группы? Фамилия? — грозно распекал он свою жертву, почти не слушая ответов. Боли в груди, наконец, стихли, и профессор жестом отпустил перепуганного студента. Проводив его взглядом, он снова двинулся по лестнице вверх.

Главное — не торопиться. И следить за дыханием. Еще четыре ступени. Три. Две. Наконец, первый пролет пройден. Теперь надо постоять на площадке.

— Вам помочь, Валентин Никитич? Как Вы себя чувствуете? Вид у Вас совсем неплохой.

Профессор оглянулся. Его догоняла студентка, нет, ординатор Волчаренко, со свисавшими почти до пояса черными косами. Зовут ее, помнится, Раисой.

— Нет, я доберусь сам. Спасибо. — И не удержавшись, все-таки строго добавил: — А косы в больнице надо закалывать и убирать под косынку.

— Будет сделано, Валентин Никитич. — И Рая побежала по лестнице вверх.

Постояв еще раза два у перил, профессор добрался до второго этажа. Справа дверь его кабинета. В апреле 53-го, спустя всего неделю после освобождения и полной реабилитации, он — снова директор своей клиники — захотел посетить и посмотреть свои прежние апартаменты. Он знал профессора, поставленного директорствовать на его место. В сущности, если разобраться, тот был почти не причем. Или совсем не причем. Ну, назначили на пустовавшее после моего ареста место. Кто же знал, что меня ни только не шлепнут, а с извинениями освободят и оправдают?! Но тогда меня душила ревнивая злоба на нахального выскочку. Ему повезло, что он не вздумал дожидаться меня в клинике. Ворвавшись в свой кабинет, я увидел: все уже привели в прежний вид. Только букет цветов на моем столе и — никаких следов самозванца. И вдруг за диваном я увидел забытый портфель. Его портфель. Кажется, я даже топтал его ногами. А потом — выбросил. Вышвырнул за дверь, как что-то мерзкое и непотребное. Видевшие это ассистенты и ординаторы остолбенели. Должно быть, и сегодня рассказывают новым сотрудникам эту историю.