— Чудесно, Эстер, — объявил он после моего двадцатого спуска. — А теперь попробуем вон с той горы.

Я сбилась с шага, покраснела и чуть не рухнула наземь.

— Но, Бадди, я ведь еще не умею ходить на лыжах зигзагом. Все, кто спускается с этой вершины, умеют ходить зигзагом!

— Да тебе и съезжать-то придется только до половины дистанции. А дальше лыжи сами понесут тебя.

И Бадди препроводил меня к подъему, показал, как вдеть руку в веревочную петлю, велел обхватить ее пальцами и начать подъем.

Мне почему-то не пришло в голову отказаться.

Я обхватила пальцами грубую, резко саднящую на ощупь веревку, так и норовящую из них вырваться, и решила начать подъем.

Но веревка поволокла меня, качая из стороны в сторону с такой быстротой, что я и думать не посмела о том, чтобы отпустить ее на середине дистанции. Передо мной шел лыжник, и следом за мной шел лыжник, и в ту же минуту, как я отпущу веревку, меня опрокинут и забьют лыжами и палками, а затевать такой кавардак мне совсем не хотелось, поэтому я поднялась до самого верха.

И только там, наверху, хорошенько призадумалась.

Бадди снизу вычислил меня по красной куртке и понял, что я колеблюсь. Его руки метались в воздухе, как мельничные ветряки цвета хаки. И тут я осознала, что он призывает меня воспользоваться освободившейся лыжней. Но пока я, с пересохшим горлом и в полном смятении, не знала, с чего начать, белая тропа, ведущая к нему, расплылась у меня перед глазами.

Лыжник заступил на нее слева, другой лыжник заступил на нее справа, и руки Бадди лихорадочно трепетали в отдалении, как антенны, облепленные какими-то крупными насекомыми, вроде стрекоз, или как два разволновавшихся от собственных призывов восклицательных знака.

Спуск передо мной образовывал некое подобие амфитеатра. И я поверх него посмотрела вдаль.

Огромный серый глаз неба был обращен ко мне, затянутое пеленой тумана солнце сфокусировало все свои белые и молчаливые дали, обступившие и теснившие меня с четырех сторон: холмы, и холмы, и холмы — сфокусировало их на тесном пятачке у меня под ногами.

Внутренний голос убеждал меня не быть идиоткой, спасать собственную шкуру, снять лыжи и пешком сойти вниз, хоронясь в тени растущих по склону елей, — упорхнуть отсюда, подобно перепуганному комару. Мысль о том, что я могу разбиться насмерть, сформировалась во мне и бесстрастно произросла, как дерево или цветок.

Я прикинула на глазок расстояние, отделявшее меня от Бадди.

Теперь он стоял, сложив руки на груди, и, казалось, успокоился. У него за спиной была загородка из чего-то типа железнодорожных шпал — безмолвная, коричневая и ровным счетом ничего не значащая.

Подойдя к самому краю спуска, я вонзила наконечники палок в снег, оттолкнулась и пустилась в полет, который, как я понимала, мне не дано было прервать ни мастерством, ни предельным усилием воли.

Я полетела как стрела.

Поднявшийся между тем встречный ветер ударил меня по губам и разметал в горизонтальной плоскости мои волосы. Я спускалась, но белое солнце почему-то не трогалось с места, не поднималось ни на дюйм. Оно висело над волнистой грядой холмов — не знающий старости поводырь, без которого наш мир давно бы оказался в бездне.

И нечто крошечное, но отзывчивое в глубине моего собственного тела рванулось навстречу ему. Я ощутила, как мои легкие переполняет восторг сущего, восторг наслаждения этим великолепием — воздуха, гор, деревьев, людей. Я подумала: «Вот что такое счастье».

Я проскочила мимо спускавшихся зигзагом лыжников, мимо новичков и экспертов, я проскочила долгие годы сомнений, сконфуженных улыбок и компромиссных решений. Я полетела в свое прошлое.

Люди и деревья по обе стороны от меня казались темными сводами туннеля, а я рвалась на яркий и ровный свет в самом конце его, рвалась, словно к камешку на дне пруда, словно к белому и славному младенцу в глубине материнской утробы.

На зубах у меня скрипело нечто вроде гравия. Ледяная слюна струилась по горлу.

Лицо Бадди зависло надо мной, огромное и безобразное, как сорвавшаяся со своей орбиты планета. Чуть поодаль были видны и лица других людей. На чистой белизне ландшафта за спиной у Бадди чернели какие-то пятна. Один за другим, подобно ударам старинных часов моей крестной, фрагменты мира приходили, возвращались на прежние места, мир понемногу становился узнаваемым и знакомым.

— Ты держалась молодцом, — прошептал мне на ухо такой знакомый голос. — Пока тебе не заступили лыжню, ты держалась молодцом.