И он шлепнул меня по ягодице.

Затем морячок с ищущим видом огляделся по сторонам:

— Послушай, Элли, если мы зайдем за памятник вон с той стороны, где ступеньки, мы можем поцеловаться.

В это мгновение я заметила женщину в коричневом и в коричневых без каблука туфлях, которая пересекала площадь, двигаясь в моем направлении. На таком расстоянии я не могла еще разобрать черт круглого, как пятак, лица, но, разумеется, я понимала, что это миссис Уиллард.

— Не подскажете ли мне, где тут метро? — обратилась я к своему морячку нарочито громким голосом.

— Что такое?

— Метро! Чтобы проехать до тюрьмы на Оленьем острове.

Когда миссис Уиллард поравняется с нами, я сделаю вид, будто знать не знаю этого морячка, у которого позволила себе всего лишь осведомиться, как попасть в метро.

— Убери руку, — пробормотала я сквозь зубы.

— Послушай, Элли, в чем дело?

Женщина поравнялась с нами и прошла мимо, не снизойдя ни до взгляда, ни тем более до кивка. Разумеется, это была не миссис Уиллард. Миссис Уиллард находилась сейчас в Адирондаке.

Я мстительно посмотрела вслед незнакомой даме.

— Но послушай-ка, Элли…

— Мне показалось, что это одна моя знакомая. Одна сучья попечительница из детского дома в Чикаго.

Морячок опять приобнял меня:

— Ты хочешь сказать, Элли, что у тебя нет ни отца, ни матери?

— Да. — По щеке у меня скатилась слеза, приготовленная уже заранее. Она проложила по щеке маленький жаркий след.

— Послушай, Элли, только не плачь. Эта тетка, она что, жестоко с тобой обращалась?

— Она была… она была самым настоящим чудовищем!

Слезы хлынули из моих глаз ручьями, и пока морячок утирал их своим большим льняным платком и обнимал меня под сенью вяза, я думала о том, каким чудовищем была для меня в прошлом эта женщина в коричневом и как она, зная об этом или нет, несла ответственность за то, что я ступила не на ту тропу и свернула не на том повороте, и за все то скверное, что случилось со мной поздней.

— Что ж, Эстер, как ты себя чувствуешь на этой неделе?

Доктор Гордон баюкал свой карандашик, как маленькую изящную пулю.

— Точно так же.

— Точно так же?

Он поднял бровь, словно я сказала что-то совершенно непредставимое.

Поэтому я вновь поведала ему тем же самым глухим и плоским голосом — только на этот раз он звучал несколько более сердито, потому что врач оказался таким бестолковым, — что уже четырнадцать ночей я не сплю, и не могу ни читать, ни писать, и глотаю пищу только с большим трудом.

Но на доктора Гордона это, казалось, не произвело никакого впечатления.

Я полезла в сумочку и извлекла оттуда обрывки письма, адресованного Дорин. Я просыпала их на зеленую обложку его журнала. И клочья бумаги застыли на ней, как лепестки маргаритки на летнем лугу.

— Ну, а что, — спросила я, — думаете вы об этом?

Я ожидала, что доктор Гордон немедленно осознает, как плохи мои дела, но его ответ гласил:

— Мне бы хотелось поговорить с вашей матушкой. Вы не против?

— Ничуть.

Хотя мысль о том, что доктор собирается поговорить с моей матерью, пришлась мне не по душе. Я боялась, что он предложит ей поместить меня в дурдом. Я собрала все клочья моего письма к Дорин, чтобы доктор не смог, сложив их, прочитать, что я планирую убежать из дому. После чего покинула кабинет, не произнеся больше ни единого слова.

По мере того как мать приближалась к зданию, в котором находился кабинет доктора Гордона, она становилась все меньше и меньше. Зато все больше и больше становилась она на обратном пути к машине.

— Ну и что?

По выражению ее лица я поняла, что она только что плакала.

Мать не удостоила меня взглядом. Она завела машину.

Затем, когда мы скользили в глубокой, прохладной, напоминающей о морском дне тени вязов, она сказала:

— Доктор Гордон находит, что ты ничуть не идешь на поправку. Он полагает, что тебя следует подвергнуть шоковой терапии в его частной клинике в Уолтоне.

Я почувствовала острый укол любопытства, как будто только что мне попался на глаза страшный газетный заголовок, касающийся, однако же, кого-то другого.

— Он сказал, что меня поместят туда? Да?

— Нет, — ответила мать, и ее подбородок подозрительно задрожал.

Я подумала, что она, должно быть, врет.

— Если ты не скажешь мне правду, я больше никогда не буду с тобой разговаривать.

— Но я же всегда говорю тебе правду, — воскликнула мать и опять разрыдалась.