Шрифт:
Но как бы то ни было, Андрей Иванович горячо принялся за работу: рубил деревья — старые, кривые, уродливые редколистные ольхи, — тщательно оберегая одиночные хрупкие подростки берез; корчевал, надрываясь, сидевшие огромными осьминогами разлапистые ольховые пни, срезал резиново-упругие кочки, поросшие жирной, режущей руки травой; солнце сияло в полнеба, пот заливал глаза, зудящим тьмочисленным роем вились комары, слепни, какая-то болотная мошка, — он был один, а на соседних участках, жестоким контрастом его одиночеству, весело, с кряканьем, ободряясь водкой и шашлыком, легко, как морковку, дергали громадные пни дружные толпы родственников… В шесть часов вечера, еле держась на ногах, он отправлялся в обратный путь — в семь от деревни отходил последний автобус до станции. Он шел по пустынной дороге, под пылающим небом, мимо бескрайних рыжих выгоревших болот; жестоко пыля, его обгоняли машины, машины, машины… и ни разу никто не остановился и не предложил подбросить его до шоссе. Уже тогда он начал чувствовать свое одиночество…
За два лета он расчистил участок — и на этом всё кончилось: девятым валом нахлынула новая жизнь, цены выросли в десятки, сотни, тысячи раз, казалось, незыблемое, навсегда устоявшееся институтское бытие рассыпалось карточным домиком — и не то что на дом или хотя бы двенадцатиметровый сарай-бытовку, — на дощатую коробочку туалета ему не хватило денег… Первые годы он еще ездил на свой участок — доковыривал кочки, жег понемногу пни, косил стремительно разгонявшуюся на торфе траву взятой у соседа косой и даже вскопал как-то грядку и посеял укроп — но ничего не взошло. Соседи справа, которые были Андрею Ивановичу ближе других (потому что сами привечали его) в три лета поставили миром сначала щитовой флигелек с хозяйственными пристройками, а затем громадную рубленую избу под железной крышей. Впрочем, все соседи Андрея Ивановича — и слева, и сзади, и через дорогу, и наискосок — за несколько лет отстроились кто в один, кто в два этажа, в меру денег и сил, — и разбили на своих шести сотках карликовые сады и пышные огороды — и это жестоко угнетало его. Правда, в их дачном поселке не меньше трети участков было заброшено (печальное зрелище, в то же время доставлявшее Андрею Ивановичу некоторую отраду: горы рогатых пней, кое-где черно-серые покосившиеся сарайчики и сваленные грудой бетонные блоки, дико заросшие неопрятными кустами ольхи, громадным, в рост человека, дудником и ржавой крапивой, — щемящая, почти кладбищенская память о людях, которых раздавила новая жизнь), — но все эти одичавшие земли по какому-то случаю лежали поодаль, а участок Андрея Ивановича был в окружении опрятных, ухоженных, уже не “участков”, а “дач”. Скоро Андрею Ивановичу стало стыдно ковыряться на своем пустырьке, у всех на виду, да и делать ему там было нечего — только косить, чтобы из-за насекомых и сорняков не вызывать нареканий соседей — а они и сами могут скосить, трава пригодится, — и он стал ездить всё реже и реже: сначала два раза в месяц, потом ежемесячно, потом и вовсе два, много три раза в год, а в прошлом и в этом году не побывал там ни разу — хотя после затраченных им трудов он привязался к своей земле, бросить ее ему было не только жалко, но и казалось предательством, и это чувство к далекому, но уже вошедшему в его сердце клочку земли не давало ему покоя…
VII
…— А как там Маркеева? — спросила Лариса. — Ты давно ее не видела?
— Танька-то? — радостно откликнулась Евдокимова. Она вообще всё делала радостно: Евдокимов благодушно, а она радостно.— Танька-то хорошо. Она сейчас на телевидении, по рекламе. (“И получает раз в десять больше меня”,— подумал Андрей Иванович, нервно жуя салат и вспоминая Таню Маркееву — длинную тощую палевую блондинку, стриженную мальчиком и по-детски высюсюкивающую слова). Зарабатывает хорошо, Володьку своего кормит. Мы с ней месяц назад ездили на Ленинский, за дубленками. Сейчас дубленки дешевые (“Дешевые — сотни долларов”, — с ненавистью подумал Андрей Иванович), я себе взяла канадскую, темно-коричневую, а Танька итальянскую голубую. А мне, по правде говоря, не нравятся голубые.
— Да, — сказала Лариса. — Она ведь как будто собиралась второго рожать?
— Не собралась! Я, говорит, свой долг перед родиной выполнила, хватит.
Евдокимова громко, с подвизгиваньем, засмеялась. Евдокимов заулыбался.
“Вот ведь дуры-то, — даже как-то физически томясь, подумал Андрей Иванович, — боже, какие дуры… И ездят на машинах, покупают дубленки…” Он проглотил салат и сказал — не было сил молчать:
— Чтобы обеспечить хотя бы простое воспроизводство населения, каждая семья должна иметь как минимум два с половиной ребенка. Так что никакого долга она не выполнила… родила для своего удовольствия и чтобы перед другими… — “бабами”, чуть не сказал он, — …женщинами не было стыдно, а ему мучиться всю жизнь.
— Ну почему обязательно мучиться? — резко сказала Лариса.
— Как это — с половиной? — изумленно-весело спросила Евдокимова.
— Не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, — сказал Евдокимов и засмеялся, дружелюбно глядя на Андрея Ивановича.
— Ну что ты глупости-то говоришь, — укоризненно сказала Евдокимова.
Андрей Иванович как-то тоскливо, виновато остыл. Он вдруг вспомнил Кирюшу (как его все называли), слесаря из институтской мастерской, изготовлявшего модели для аэродинамиков. Кирюша был маленький, худой, бесхитростный до недалекости человек лет тридцати пяти; у него было трое детей, жена не работала, и жилось ему очень трудно. С раннего утра до позднего вечера он сидел у себя в подвале, ремонтируя в свободное от модельной работы время (а такого времени у него становилось всё больше и больше) разную домашнюю всячину. Иногда им случалось вместе курить. Однажды Кирюша сказал: “А я бы сейчас еще одного заделал… первенец-то у меня умер, — да жена не хочет”. Андрей Иванович изумился: “Как?…” — “А чего? Пусть живет, радуется. Мать жила, чтобы мы радовались, теперь мы для них. Этот, как его… смысл жизни”. У него было серое угловатое медленное лицо и застенчивая улыбка.
— Теоретически хватило бы двух, — неохотно ответил Андрей Иванович. — Но есть одинокие, бездетные, часть детей умирает… отсюда и получается половина. Практически надо иметь троих, тогда будет прирост.
— Вот так так, — сказала Евдокимова. — Я двоих родила, и получается мало.
— Вымираем потихоньку, — бодро сказал Евдокимов.
— Не так уж и потихоньку, — сказал Андрей Иванович. Благодушие Евдокимова его и изумляло, и злило. — По миллиону в год.
— Ужас какой, — покачала головой Евдокимова. — А ты-то, мать, что себе думаешь? Из-за таких, как вы с Танькой, и вымрем все… как динозавры.
Лариса махнула рукой.
— Вымрем так вымрем… Стрельцов вон говорит, что мы недостойны жить.
Евдокимова засмеялась.
— Что это ты, Андрей?
— Раз уже живем, куда денешься, — сказал Евдокимов, улыбаясь Андрею Ивановичу. Андрей Иванович растянул губы и положил себе на тарелку один, второй, третий … (“хватит!”) кружок колбасы. Евдокимов потянулся к бутылке.
— Налить вам?
— Мне красного, — сказала Лариса.
— А мне вермута, — сказала Евдокимова.
— Андрей?
— Я не буду.
— Ну, давайте за детей, — сказала Евдокимова. — Андрюша, выпей за детей.
— Нет, спасибо… Что у них, от этого здоровья прибавится?
— Ой, какой ты зануда стал!
Лариса и Евдокимова чокнулись и выпили. Евдокимов не пил. Андрей Иванович съел колбасу. Он утолил голод, и тоска в его душе сменилась каким-то раздраженным неудовольствием.
— У тебя Евдокимов золото, — сказала Лариса. — Жена пьет, а муж нет.
— Я за рулем, — сказал Евдокимов.
— Ну уж и золото, — сказала счастливая Евдокимова.