«Стало быть, наступят голод и мор и мир изменится, — размышлял он. — Что ж, так тому и быть».

— Как, по-вашему, прекратятся ли когда-нибудь дожди? — проговорил он, повернувшись к остальным, сидевшим в карете.

Этот неожиданный вопрос поставил мужчин в тупик. Патриарх рода Врассунов решил поболтать о погоде? А они должны отвечать? Раньше чем кто-то успел произнести хоть слово, Элиазар Врассун ответил на собственный вопрос:

— Со временем все заканчивается, джентльмены, и начинается что-то новое. Так было и так будет во веки веков.

Сидевшие в карете перевели дух. Экипаж проезжал мимо промокших под дождем нищих и пьянчуг Восточного Лондона, направляясь туда, где находилось сердце компании Врассуна и стоял его трон, в офис на улице Молл.

Ричард, молча, отошел от Гофа и Поттингера. О голоде он знал куда больше, чем они. Без задержек он прошел мимо палубных вахтенных. Поскольку он являлся переводчиком экспедиционного корпуса, ему был дан временный чин младшего лейтенанта флота и предоставлено право свободного передвижения по кораблю, за исключением кают экипажа.

Корабль шел вверх по реке, а Ричард стоял у поручней средней палубы и смотрел на береговые огни. Он повернул лицо к ветру и глубоко дышал, думая о людях, живущих по обе стороны великой реки. Вскоре они испытают голод, а после этого начнется настоящий голодомор.

«В голоде нет ничего необычного, сынок. Это просто когда ничего не едят».

Ричард не удивился, мысленно услышав голос отца. В последнее время, когда осуществление его планов уже было не за горами, отец часто говорил с ним на характерной для него смеси старомодного фарси и идиша. Хотя Ричард не видел отца уже почти двадцать лет, он точно помнил, когда тот сказал ему эти слова.

— Они хотят уморить нас голодом, папа?

— Да, именно так.

— Но почему?

— Потому что мы им здесь не нужны, сынок.

— Ты хочешь сказать, что мы пришлись не ко двору новому халифу Багдада, этому дерьмоеду? Потому что в какой-то глупой книге говорится, будто мы обезьяны?

— Там говорится, что мы «псы и обезьяны», — ответил отец. — Это важно помнить, Ричард. Не просто обезьяны, а псы и обезьяны.

Отец засмеялся, и шрам у него на лбу собрался морщинками. Человек, который умел найти смешную сторону в чем угодно.

— У этого старого идиота нужно вырвать бороду и запихать ему в глотку!

— И это говорит четырнадцатилетний мальчик! Мальчик призывает к насилию? Насилию?! Покинуть Багдад — мое решение. Только мое. Сейчас для этого самое время.

— Самое время? Время покинуть наш дом?

— Ричард!

Ричард посмотрел на стоявшего перед ним мужчину как на сумасшедшего, но ничего не сказал. Если отец решил, подобно побитой собаке, покинуть родовое гнездо, это его дело, но они с Макси не испытывали такого желания. Даже будучи детьми, они ничего не боялись. Не боялись насмешек и камней, которыми их забрасывали багдадские мальчишки, а для Макси насмешки являлись удобным поводом, чтобы напасть первым.

Два дня назад, в ночь на пятницу, в еврейском квартале заполыхали пожары. Хордуны не пострадали, поскольку они, в отличие от Врассунов или Кадури, не выставляли свое богатство напоказ. Богачи первыми ощутили на себе гаев нового халифа, или, точнее говоря, ненависть бесчисленных бедняков — неграмотных и готовых поверить чему угодно. Но в прошлый понедельник, когда Ричард находился в школе, подожгли стоявшую на базаре маленькую отцовскую палатку, где дубили кожи. Старик в этот момент находился внутри. К счастью, поблизости оказался Макси. Он вытащил отца, отвел на безопасное расстояние, а потом смотрел, как трое взрослых мужчин грабят горящую палатку. Макси был невысокого роста, но гигантом во всем, что касалось скандалов и потасовок. Его тело было сплетено из жил и мускулов, и он любил подраться. Когда он сжимал свои на удивление маленькие кулаки, его глаза становились жесткими, а губы изгибались в улыбке, которой мусульманские мальчишки боялись как огня. В свои двенадцать лет он мог выдержать побоев больше, чем любой человек, которого доводилось встречать Ричарду. Брат был чрезвычайно бледен, белокож и рыжеволос, как их русская мать.

Когда Ричард, наконец, нашел их, у отца на лбу зияла глубокая рана, а Макси был весь перемазан кровью. Чужой кровью. Макси улыбнулся, раздвинув разбитые губы и обнажив большие белые зубы. Он указал на землю, где в грязи стонали трое мужчин. У одного была сломана рука, и белая кость, проткнув кожу, вылезла наружу, у второго не хватало глаза, третий держался за гениталии, и было понятно, что потомства у него уже никогда не будет.

Вспомнив эту сцену, Ричард улыбнулся и кивнул.

— Чего ты киваешь, сынок? С чем соглашаешься?

— Ни с чем и… со всем.

— Хорошо. Соглашаться — это правильно, — сказал отец и усмехнулся.

— Так, когда ты решил покинуть Багдад? — спросил, глубоко вздохнув, Ричард.

— Сегодня… Поздно… После захода луны…

Значит, они пойдут пешком. В такой поздний час поезда не ходят.

— Куда?

— Что «куда», сынок?

— Куда мы отправимся, папа?

— На юг.

На юг! Не на запад, в Европу, а на юг! Он почувствовал, как от злости напряглись мышцы. А потом подумал о Макси, этом бешеном, и понял, как они проведут последнюю ночь в старом Багдаде.