— Круши легионы! — уже едва-едва долетал голос Прушина.

И Дарган крушил — но вряд ли он делал это по приказу глашатая безмясой. Талисман уводил его все дальше и дальше, и воля Мортис была над юношей больше не властна.

Проклятые расступались перед ним, пропуская, и вновь смыкались — шеренга за шеренгой, уже не боевая линия, а вспомогательные когорты, резерв. А он все мчался, взрезая все построения насквозь, не нанося серьезного урона, просто прокладывая себе путь, все дальше и дальше от армии Мортис. Куда — неведомо. Куда глаза глядят. А глядели они в данный момент на запад.

Чем дальше гнал коня Дарган, тем слабее становился зов Прушина.

Крики воинов, ржание лошадей, вопли демонов, визг, треск ломаемых копий, звон железа — все это сливалось в сплошной гул у него за спиной.

Уже кончились черные выжженные земли, пошли желтеющие кусты, отдельно стоящие деревья.

Конь одним прыжком перескочил мутный ручей и помчался дальше.

— Священный огонь! — вопили проклятые, идя в атаку.

Демон разбрасывал рядовых нежити, как жалкие щепки. Следом стальным валом накатывали берсерки — одержимые практически все полегли в первой атаке. Но воины Мортис не отступали. Они рубились с яростью, которой мог бы позавидовать любой рыцарь Империи. Так они и стояли, не уступая друг другу, строй против строя, нанося удары, одни падали, их место занимали другие. Сцепившись, порой ни проклятые, ни нежить не могли сделать ни шагу ни вперед, ни назад. Их вопли сливались в какое-то невнятное ворчание. Так ворчит гром. И молнии сверкали — синие, зеленые, алые всполохи магического огня прокатывались над головами дерущихся.

Не было лишь солнечного света.

Рыцарь ада на черном коне ворвался в строй нежити, огромным своим мечом рассек разом троих, потом еще одного и еще… Окутанный прахом, как дымом, он пробился сквозь первый строй и врезался в отряд живых. Алая живая кровь, брызжа на доспехи, шипела, но тут же стекала на землю уже не алой струей, а серо-коричневой пеной.

Так он бесился, пока Баньши, уже не человек, но лишь рисунок размытой черной краской на белом листе, окутала его своей магией, и заставила на миг замереть — тогда сразу несколько топоров разрубили его плоть и отправили душу туда, где и положено быть душе проклятого — в пламя Преисподней.

А потом королева личей изрыгнула бешеное пламя и сожгла сразу целую колонну берсерков.

Пламя — оно служит не только проклятым.

Когорты попятились.

Тога в атаку пошли храмовники, вооруженные копьями.

Нежить одолела.

Дарган мчался дальше, углубляясь в лес по дороге, больше похожей на тропинку. Гром битвы долетал даже сюда, но делался все тише и тише, уступая место лесным голосам. Деревья расступились, и Дарган выехал к реке. Ее синяя лента неспешно вилась меж пологими, поросшим лесом берегами, с реки долетал прохладный ветерок. Конь вынес всадника к стремнине и глубине, но летучему коню не нужны были ни мост, ни паром — он понесся над водой, наискось пересекая реку. Кто-то из солдат имперцев, охранявших построенный выше по течению мост, заметил жуткого всадника, — но Дарган был слишком далеко, чтобы достать его стрелой или болтом из арбалета.

Перелетая реку, алкмаарец видел, как отражаются горящие копыта в синей воде реки. Он не сразу понял, что краски вернулись в мир — его глаза вновь различали зелень деревьев, синь реки и голубизну неба, и алое зарево, что поднималось за спиной — там, где кипела битва.

Что за реку он пересек? Неведомо. Ясно, что не Гномий поток, тот остался куда восточнее. Гномьим потоком называли в Алкмааре реку, что брала начало в ущелье Ста водопадов. Дед, вернее, его дух, любил рассказывать о том, как побывал в тех местах и привез из северных земель удивительные самоцветы и гномий арбалет, из которого никто не умел в Алкмааре стрелять.

«Интересная вещь, — думал Дарган, — реки имеют обычно сразу много имен. К примеру, Альзон, великая река Алкмаара. В верхнем течении ее называют Авлаарской рекой — ибо она берет начало в тающих ледниках Авлаарских гор. В среднем течении река уже именуется Альзоном. В нижнем ей поклоняются как духу Первого предка и величают „Отец всех рек“, а король-жрец называет Альзон своим, особым именем, и это имя записано на его тайной карте, а на обычных картах для простых моряков и торговцев никакого названия нет — и каждый вписывает свое. Все оттого, что реки изменчивы. Но ведь и люди изменчивы тоже. Особенно сильно они меняются после смерти. Надо было взять себе новое имя. Но тогда я изменюсь еще больше, и Лиин не узнает меня. А Лиин должна узнать меня, когда мы встретимся».

Удивительная вещь, оседлав коня смерти, проломив все шеренги ада, проскакав над огнем Преисподней, Дарган размышлял о чем-то совершенно отвлеченном — о реках и их именах, об истории мира, который исчез навсегда. Наверное, потому, что кровь больше не бурлила в его жилах, он в самом деле спокойно мог думать о Вечности.

Но его это не вдохновляло.

В первый раз со дня смерти Даргану приснился сон. Впрочем, настоящим сном его видения назвать было нельзя. Закрыв глаза, он слышал, что происходит вокруг, а, размыкая пальцами веки, видел ночной, залитый лунным светом, наполненный зелеными светлячками бледной умирающей магии лес. Но при этом видение «сна» не отпускало, и Дарган продолжал говорить и действовать в своем сне.

Несомненно, это была магия, но навеянная не сторонним колдуном или кем-то из богов, не духами предков, которые навсегда умолкли, а медальоном. То есть собственной душой.

Как ни странно, но сон был по меркам Алкмаара почти не страшен и даже не слишком жесток — снилась Даргану родная Тагения в пору весеннего цветочного буйства, в дни, когда под вишневыми деревьями раскладывают ковры и выносят маленькие низкие столики с закусками, а слуги разливают из темных кувшинов холодное пенистое вино. Солнце садилось, небо из алого становилось желтым, и вслед за небом меняла цвет вода в каналах и пруду, ажурные головы пальм застыли в безветрии черным кружевом на фоне золотого заката.