Шрифт:
В Морском Корпусе на бронзового Нахимова гардемарины-выпускники, поименованные в мичмана, тоже тельняшку одевали – и кадеты не могли это не знать! И не могли не знать – что ТАМ – тельняшка была новая, чистенькая…
Всё теперь понятно? А Невельскому -то от этого не легче…
А сейчас – посередь зимы – выпуска не предвиделось… а на памятник какой-то супостат опять покусился!
На этот раз – он платочек бабий нацепил… и губы кармином накрасил…
«Вот, извольте… беленький, и даже с вышивкой – бабочка над цветочком…»
«Э-э-э… это нэ платочек.»
«А что тогда?»
«Видите ли, в Японии невесте, кроме длинных золотых шпилек, надевают налобник – цуно-какуси – из белого шелка. По поверью, он должен скрывать „рога ревности“, якобы проростающие у каждой девушки, как только она станет супругой – ну, не тебе, Петя, мне это рассказывать… В смысле, ты же в Восточном Институте учился! Хе-хе. Да, определённо цуно-какуси, смотрите, какой крой интересный… Вот это самое – и повязали…»
«Экое декаденство, Владимир Иванович, Вы не находите? Из пустой забавы такую дорогую вещь выкинуть…»
«Ну, где там наш пациент? Преступим, Петя, к операции? Каков предварЫтельный диагноз, коллЭга?»
«Да что там, Вася – предлагаю начать с массажа почек… Владимир Иванович, посидите покамест в дежурке, „Русский Инвалид“ почитайте… а мы пока инвалидом японским займёмся…»
«А он что – инвалид?»
«Кто, японец? Вот уж не знаю… но ежели будет упираться рогом – определённо им станет…»
… Через час Семёнов, вдруг с ужасом осознавший, что он, перелистывая страницы старейшего военно-исторического журнала, как-то машинально съел все доверенные ему шкуркинские пирожки – всё ещё продолжал прислушиваться к ритмическим, глухим ударам – точно по бетонному полу хлестали скрученной в жгут простынью… причём прачки работали очень добросовестно.
Наконец из коридора вышли Шкуркин и князь Сацибели – усташие, взмокшие от пота…
«Ну что… указанный субъект – обыкновеннейший ронин…»
«Кто-кто?»
«Да… – князь щепочкой начертил на крышке стола что-то вроде, – ро:нин, буквально, „блуждающие волны“, бродячий самурай… бесхозный, в смысле – не имеющий сюзерена… решил было он, будучи без средств к достойному существованию, обратится к дайме Тёсу, но получил отказ. Из-за этого, не желая служить кому-либо другому и оставаться в ненавистном положении ронина, решил убить себя. Пришёл это он на могилу „Сорока семи ронинов“, достал любимую катану, коврик постелил… Да тут обратился к нему некий господин – говорит, раз тебе всё одно помирать – лучше тебе быть благородно убитым во имя Отчизны! Долг – тяжелее горы, смерть легче пуха… и всё такое!
Приехал он во Владик под видом садовника, поселился у Безымянной… а по означенному сигналу вышел в город и стал рубить всех встречных-поперечных… всё.»
«Как всё? А адреса-пароли-явки?»
«Увы. Откусил себе язык, сын Аматерасу…»
«Как это – откусил?»
«Да уж известно как – зубками-с…»
«М-да… тяжёлый народец… какой он сигнал-то получил? И каким образом? Не по радиоэфиру же, ха-ха…»
«Па-а-авел Васильевич, а что Вы про японскую повязку говорили?»
«Это не я, это князь… ах, чёрт меня побери! Ищем рукавицы, а они за поясом! Верно ведь! Ведь никто, кроме истинного японца, ничего бы не понял, не догадался… постой, постой… это что же – вроде сполоха?! И сейчас… начнётся?!»
«Уже началось.»
У самых дверей участка, словно в подтверждении этих слов, раздался истошный бабий визг: «Ой, рятуйтя! Ой, спасите – поможите!Ой, убил-зарезал!!»
Первым из дверей выскочил Семёнов, крепко сжимая в руках схваченный по дороге голик…
«Господи, на что мне веник-то, да ещё обшарпанный!» – пронеслось молнией у него в голове…«Лучше бы я табуретку схватил… впрочем, поздно об этом… да и помогла бы мне та табуретка? Против меча-то! Ну, всё одно – покажем господам полицейским, как умеет умирать офицер Русского Флота!»
Морозцем перехватило дыхание… Семёнов оглянулся… под великолепными небесами, с которых сияли огромные звёзды (ночь считалась лунной – и посему Владивостокская городская земская управа экономила на уличных фонарях)… в их голубоватом свете прямо перед крыльцом заламывая толстые, сдобные руки, причитала дородная баба… перед ней на четвереньках стоял мужичок неопределённого возраста – как видно, потерпевший…
«О-ой, горе -то какое-е-е… где зарплата, аспид? Куда ты её дел? Не может быть, сволочь, что ты ея ВСЮ пропил?»
И дама наградила страдальца изрядным пинком… тот качнулся вперёд, боднул лохматой головой стену участка, так, что отчётливо бумкнуло, и счастливо засмеялся:«Всю! Как есть всю! Ничего тебе, лярва, курва курляндская, не оставил!»
«О-о-о, горе то како-о-ое! Чтоб ты-ы-ыи-и – сы-ы-до-о-ох! Чтоб тебя разорва-а-а-ало…»
Семёнов швырнул в бабу голик, который ещё машинально сжимал в руках, от чего последовал новый взрыв праведного негодования – и примирительное бурчание расточителя семейных ценностей, плюнул в сердцах под ноги и повернулся к двери… на крыльце стоял Шкуркин, с совершенно невинным выражением лица: «Владимир Иванович, Вы другой раз так-то вот не вымахивайтесь… не ровен час, прохватит морозцем, и до ангины не далеко…»