«Как?! Только шесть?! А я думала — их двенадцать!»

— А! Мисс Лида! Очень приятно вас видеть, — поют все шестеро по-французски, и полдюжины рук тянутся мне навстречу.

Увы! Большого Джона не видно!

— Джон в саду, приготовляет фейерверк, — поясняет «новорожденная», черненькая Алиса.

Остальные подхватывают:

— Иес! Джон в саду! В саду!

Точно я глухая или плохо соображаю, что мне говорят.

Потом меня подхватывают под руки две старшие, Елена и Алиса, и ведут в зал. Рыжая Луиза и Кетти идут за нами. Белокурая Лиза и Мэли — по сторонам.

Мне становится как-то не по себе: точно преступница среди стражи.

Ненавижу англичанок. Какая разница между ними и Большим Джоном! Небо и земля!

В большой зале зажжена люстра. Там танцуют. Молодые люди во фраках, в белых перчатках, в широко вырезанных жилетах и в белоснежных манишках, с гладко прилизанными волосами, добросовестно кружат по залу чопорных английских девиц. Последние сидят по стенкам чинно, безмолвно, в ожидании приглашения.

Ах, какая тоска! Что же я буду делать? Общество незнакомое. Мои англичаночки подводят ко мне то одного кавалера, то другого. Те делают со мною молча по туру вальса и, процедив что-то сквозь зубы, сажают на место.

А что, если удрать отсюда в сад, к Большому Джону, туда, где приготовляют фейерверк?

Я с тоскою поглядываю в окно, где закутывается в седую пелену сумерек светлая майская ночь. А тапер играет вальс за вальсом, польку за полькой, и чопорные пары кружатся без конца.

Алиса и Елена подсаживаются ко мне.

— Это жаль, — обращается ко мне по-французски старшая англичаночка, — что папа не пригласил, кроме вас, никого из русских. Вы скучаете?

— Ужасно! — сознаюсь я.

У них делаются испуганные лица, точно я сказала что-то ужасное. Но действительно же — скучно мне. Почему же я должна это отрицать? Или в этом не принято признаваться?

— А у нас новость, — говорит Алиса. — Джон взял мальчика себе в услужение. Такой проказливый мальчик и, говорят, воришка. А Джон его все-таки взял в услужение.

— Да, да! Вообразите! И носится с ним, как с родным братом, — вторит Елена. — А мальчик-то бродяжка — из тех, кого сажают в тюрьму.

«Ах, это Левка, — соображаю я. — Интересно было бы взглянуть на него». И я высказываю свою мысль сестричкам.

— О, он невозможен! Это совершенный пират! — подхватывают подошедшие Мэли и Лиза.

— Вот это-то и интересно! — восклицаю я, оживляясь.

— Мы его не выносим, — цедит Лиза. — Это какое-то чудовище. Злой и испорченный мальчишка.

— M-lle, на тур вальса! — слышу я над моей головой.

Еще один юноша с английским пробором на тщательно прилизанной голове. Волосы точно склеены гуммиарабиком и блестят, как сталь. Опять предстоит кружиться по залу с этой заводной машинкой. Ни за что! Я сухо благодарю и отказываюсь.

— Как! Что! Вы не любите танцев? Как странно! Такая молоденькая барышня — и не любит танцевать! — поют мои англичаночки.

Знакомое чувство закипает у меня в душе. Я уже знаю этот приступ, который «накатывает» на меня и превращает в дикарку, истую дочь татарских степей. Я встряхиваю стриженою головою и говорю по-французски:

— Нет, настоящие танцы, вернее, пляску я ужасно люблю. Но чтобы шумно было, весело, бешено все кружилось. Чтобы рояль плясал, и тапер, и стены залы, и искры сыпались бы из-под каблуков! — заканчиваю я с залихватским жестом.

О-о! Ужас отражается в глазках уравновешенных мисс.

— Вот такую, пляску я люблю! — прибавляю я, и глаза мои горят.

Все «миссы», как я их называю, переглядываются с ужасом. Я слышу нелестную для меня фразу: «Возможно ли, что она окончила институт?!» Потом Алиса говорит:

— Барышня из общества должна танцевать корректно, без особого увлечения, а так пляшут только на сцене или у цыган.

— Вот-вот! — подхватываю я с жаром. — Это и прекрасно! — И мое лицо уже пылает. — Ведь это и есть жизнь! Настоящая жизнь!

— Ну разумеется, — слышу я веселый, хорошо знакомый голос. — Маленькая русалочка, я понимаю вас.

— Большой Джон! Наконец-то! — кричу я и вскакиваю со стула. — Ах, Большой Джон, я так скучала без вас!

Должно быть, и этого говорить не полагалось. В «благовоспитанном обществе» нельзя говорить о том, что чувствуешь в душе. Нельзя высказывать правды в глаза. На балах и в обществе так называемого хорошего тона надо надевать маску. По крайней мере, лица у шести сестриц делаются такими кислыми, точно им дали глотнуть уксуса. И с блаженными улыбками они шепчут: