Весь день Франц ходил туча тучей. На следующее утро пришел в пивную — там у него встреча с Людер-сом была назначена. Хозяин протянул ему письмо. Это от нее.

— Больше ничего не было?

— Нет. А что? Пакета с товаром не приносили?

— Нет. Вот только письмо какой-то мальчонка принес вчера вечером.

— Вот как? Что ж, поглядим — может, самому еще сходить доведется!

Минуты две спустя Франц подошел к окну рядом со стойкой, тяжело опустился на табурет: левая рука с письмом повисла как плеть, губы плотно сжаты, взгляд бессмысленно устремлен куда-то вдаль, поверх столов. Людерс, заморыш, как раз в этот миг появился на пороге, увидел, как Франц сидит, смекнул, что это неспроста, и юркнул обратно за дверь.

Подошел к столу хозяин.

— Куда это Людерс убежал? И товар свой оставил…

А Франц сидит и сидит, словно к стулу прирос.

Что же это такое творится на свете? Ноги словно отнялись. Нет, быть этого не может. Не бывает такого! Что ты скажешь, не могу подняться, и все тут. А Людерс пусть себе бежит, есть у него ноги — он и бежит. Нет, каков мерзавец! Днем с огнем такого не сыщешь.

— Послушайте, Биберкопф, не хотите ли коньяку? Умер у вас кто-нибудь, что ли?

— Нет.

Что это он говорит? Ни слова не разберу. Словно ватой уши заложило. А хозяин не отстает.

— Чего это Людерс убежал сломя голову? Будто кто гонится за ним?

— Людерс? Верно, дела у него. Да, пожалуй, коньяку.

Франц залпом опрокинул рюмку. Мысли так и разбегаются. Что за чертовщина! Что же это она пишет такое!

— У вас конверт упал. Может, газету возьмете?

— Нет, спасибо.

А сам все ломает голову: в чем же тут дело, почему она пишет такие вещи? Ведь Людерс рассудительный человек, отец семейства. Франц старается понять, как все это произошло, и не может; голова у него тяжелеет и падает на грудь, как во сне. «Устал, верно», — думает хозяин. Но Францу чудится, что он летит вниз, в какую-то серую пропасть, — ноги подогнулись, он соскользнул по краю, успел только повернуться влево и камнем полетел на самое дно…

Навалился Франц грудью на стол, обхватил руками голову, смотрит из-под руки на стол, дышит на полированное дерево.

— А что, толстуха моя, Лина, уже здесь?

— Нет, она ведь к двенадцати приходит.

Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще и не выходил отсюда, и Людерс сбежал.

Что ж теперь делать? И вдруг его осенило — он до боли закусил губу: вот оно — наказание! Лучше уж не выпускали бы из Тегеля; другие по-прежнему копают картошку на тюремном огороде рядом со свалкой, а я на трамваях разъезжаю. Будь оно все проклято! Ведь там было вовсе не плохо… Встал Франц; надо на воздух выйти. Надо стряхнуть с себя все это. Только бы не вернулся страх этот лютый, и все пройдет, Я твердо стою на ногах, голыми руками меня не возьмешь, врешь — не возьмешь!

— Когда придет моя толстуха, передайте ей, что у меня умер родственник, письмо получил — дескать, дядя или что-нибудь в таком роде. А в обед я сюда не приду, пусть не ждет. Сколько с меня?

— За одну кружку, как обычно.

— Так, так.

— А пакет вы здесь оставите?

— Какой пакет?

— Да что это с вами, Биберкопф! Нельзя так убиваться. Не вешайте нос. А пакет я сохраню в целости.

— Какой там еще пакет?

— Ну, бог с вами, ступайте… подышите свежим воздухом.

Франц вышел. Хозяин поглядел в окно ему вслед.

— Как бы его сейчас назад не внесли! Ну и дела! Подумать — такой ведь крепкий мужчина. То-то толстуха глаза вытаращит.

Перед домом стоит небольшого роста бледный человек, правая рука у него на перевязи, кисть — в черной кожаной перчатке. Он уже с час стоит тут, на самом солнцепеке, и не решается подняться к себе. Он только что из больницы. У него две дочери, уже большие, а мальчик был у него последыш, четырех лет, и вот умер вчера в больнице. Сперва говорили — простая ангина. Доктор обещал вскоре зайти еще, а сам пришел только под вечер и сразу заявил: подозрение на дифтерит, немедленно в больницу. Мальчик пролежал там месяц, уже совсем было поправился и вдруг заболел скарлатиной. А еще через два дня, вчера вот, умер: главный врач сказал — сердце не выдержало.

Человек стоит у ворот, не решаясь войти в дом: жена там наверху будет кричать и плакать, как вчера, всю ночь, и упрекать его, что он не взял мальчика из больницы три дня тому назад, когда тот был уже совсем здоров. Но ведь больничная сестра говорила, что у него еще есть в горле бациллы и что нельзя его брать домой, раз в квартире есть другие дети. Жена, правда, тогда еще сказала, что чепуха это все. Но как знать — может быть, кто из соседских детей и заразился бы. Он все еще стоит в воротах, У соседнего дома столпился народ — крик, шум. Тут вдруг ему вспомнилось, что в больнице, когда он привез мальчика, спросили, был ли врач и впрыснул ли он ребенку противодифтеритную сыворотку. Нет, — ответил он, не впрыснул. Ждали врача целый день, а он явился только вечером и сразу же велел ехать в больницу.

Человек этот, с искалеченной на войне рукой, пустился рысью, пересек улицу, вбежал в угловой дом, к врачу. Ему сказали: «Доктора нет дома». Инвалид в крик. Как это нет дома? До обеда доктор должен принимать. В дверях приемной появился лысый пузатенький господин, вгляделся в посетителя, узнал его и увел к себе в кабинет. Тот все ему выложил: и про больницу, и что ребенок умер. Доктор молча пожал ему руку.

— В среду ведь мы целый день вас ждали, с утра до шести часов вечера. Мы два раза посылали за вами, а вы не шли.