В ближайший понедельник состоится торжественное открытие городской электрической железной дороги [9] . Управление железных дорог не упустит при этом случая еще раз обратить внимание пассажиров на то, что «транспорт является источником повышенной опасности». «Будьте осторожны! Запрещается соскакивать на ходу, за нарушение правил — штраф!»

Иной обморок вроде смерти, так сказать генеральная репетиция. Потерял Франц сознание, уложили его в постель, и вот он снова лежит не вставая. Дни тянутся — теплые, дождливые. И почувствовал он, что вот-вот протянет ноги. Эх, Франц, соберись с силами, не тяни, не жди — берись за дело, жми, не оглядывайся, возьми в руки дубину, а еще лучше саблю — бей, круши, руби направо и налево, а не можешь — беги куда глаза глядят! А не то каюк тебе, старый дружище, Франц, Францекен Биберкопф, забубённая твоя головушка. Можешь тогда сразу звать гробовщика, пусть с тебя мерку снимет.

Вздыхает Франц, стонет, не хочется ему помирать. Нет, врешь! Еще поживем! Обвел он взглядом комнату, прислушался — тихо, только стенные часы тикают. Слава богу, жив пока! Подбираются ко мне, хотят ухлопать. Вот Шрейбер чуть-чуть не ухлопал. Так нет же, не бывать этому! И Франц поднимает, как для клятвы, свою единственную руку: нет, не бывать этому!

Неподдельный ужас охватил его. Он не в состоянии оставаться в постели. Бежать! Вон из дому! Лучше уж на улице сдохнуть. В квартире никого не было. Герберт уехал с Евой на побережье в Цоппот. У нее есть там богатый кавалер, старый уже, биржевой туз — она и тянет из него деньги. Герберт поехал инкогнито, Ева работает чисто, они видятся ежедневно — днем вместе, ночью врозь. И вот, в погожий летний день, Франц Биберкопф снова шагает по улице, снова он один-одинешенек — неповторимый, неистребимый Франц Биберкопф, он еле держится на ногах, но идет. Покалечили основательно нашего удава, едва ползет. Под глазами темные круги, отощал, брюха как не бывало. А все же, что ни говори — удав!

Ползет он по улице, не хочет в клетке подыхать, бежит от смерти спасаться. Но зато теперь он уже кое-что понял. Уроки жизни все же пошли ему впрок. Тянет он носом, принюхивается к улице, прежняя ли она, примет ли его? Пялится на афиши, словно они невесть какое чудо. Да, голубчик, теперь уж ты не вышагиваешь как бывало — бредешь, шатаешься, жмешься к земле, одной рукой, что у тебя осталась, да зубами за жизнь цепляешься. Только бы не упасть. Страшная штука жизнь, верно? Ты уже почуял это однажды, когда тебя хотели выставить вон из пивной с твоей повязкой, когда полез с тобой в драку тот долговязый, хотя ты ему и слова худого не сказал. А ты думал, что мир успокоился и кругом порядок — тишь, гладь да божья благодать? Видно, нет порядка в этом мире — встали они тогда против тебя грозной стеной. Ты и сам это понял, словно прозрел на миг…

А теперь подойди поближе, не бойся, я тебе кое-что покажу. Вот она, смотри — великая блудница, имя же ей Вавилон, сидит она на водах многих. И ты видишь жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И она облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держит золотую чашу в руке своей. И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать мерзостям земным, и жена упоена кровию праведных…

Франц Биберкопф идет своей дорогой; бродит день-деньской по улицам и думает: врешь, не возьмешь, дай только окрепнуть да сил набраться. Лето стоит жаркое, и Франц колесит по пивным — посидел в одной, пошел в другую. От жары спасается.

Вот сел он за столик. Принесли ему пару пива. Смотрит Франц в кружку, а та человечьим голосом и говорит:

— Хорошо ли мое пивко бочковое, холодное, из хмеля да солода?

— Куда уж лучше, — отвечает Франц, — пиво свежее, прохладное.

— То-то! Выпей, освежись, а потом тепло на сердце станет, избавишься от лишних мыслей.

— Лишние мысли, говоришь?

— Конечно! Мысли по большей части лишние. А то нет?

— Верно! Твоя правда.

Тут Францу рюмку водки принесли. Он и с ней потолковал.

— Ты откуда взялась?

— Не знаешь разве? Водку из хлеба гонят.

— Ух и сердитая! Так горло и дерет, точно когтями…

— А ты что же думал? На то я и водка. Что, забыл, какая я есть?

— Забудешь тут, я, брат, чуть на тот свет не отправился без пересадки…

— Оно и видно!

— Ладно, поговори у меня! Проглочу тебя, и дело с концом. А ну-ка, где ты там? Эх, хорроша! С огоньком… Всю глотку обожгла. Огонь, да и только!

Подкоптился Франц на этом огоньке — жарко стало, пить захотел, потянулся за второй кружкой.

— Ага, вот и вторая, с одной я уж тут говорил. Ну, что скажешь?

А кружка ему:

— Сперва, толстый, отхлебни, а потом уж и спрашивай.

— Идет!

Отхлебнул. Тогда кружка говорит:

— Пропусти вот еще пару пива, да кюммеля рюмку, да грога стаканчик, тогда и разбухнешь, как моченый горох.

— А не врешь?

— Верно говорю. Поправишься! А то на кого ты сейчас похож, миляга? И не стыдно тебе в таком виде людям на глаза показываться? Ну-ка, хлебни еще разок.

Франц — за третью; выпил и бубнит:

— Я и то хлебаю. Каждой свой черед. Не лезьте без очереди!

А четвертую спрашивает: