Шрифт:
* * *
Не речь, не стон, — уже забили рот Навязшими, дрянными словесами… Забыл язык любви немой народ. Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами. Мы вышепчем, мы выкряхтим — устал Мир от газет, от слэнгов да от фени… Отверсто слово, яркое, как сталь, Восставшее из «слушаний» и «прений»… Любовные романсы — черт те что!.. — Березки, слезки, ах… — покинул милый… — На кухне на пол он бросал пальто. Из рук, как зверя, я его кормила. Соседок через стену легкий храп Висел, как дым, мешался с воем вьюги… Его веснушек непочатый крап… Его — канатно жилистые — руки… Наш чай… Комочки сахара на дне Не тают… Пьем и губы обжигаем… И я в тебе. И ты уже во мне. И мы летим. И Время настигаем. И в общежитской кухне, на полу, На холоду, близ чахлой батареи Летим, летим, собой пронзая мглу, Собой друг друга — меж смертями — грея. ПИСЬМО ЗАБЫТОЕ
«Целую тебя, девочка моя!
Я уж тут всю бурятскую почту проклял — от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто — будь!
Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.
Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.
Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо — оно дойдет. Горы здесь — в сравнении с Саянами — легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.
Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой… Вокруг вагончика. Ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху — колючие звезды… Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания. Целую и обнимаю. Моя.
Твой.
Я тут стих тебе написал.
СТИХ
Положи меня, как печать, На свое золотое сердце. Мне любить тебя и звучать Под рукою — до самой смерти. А на смуглой твоей руке, На узлах ее сухожилий Я останусь и вдалеке — Как кольцо твое:…жили-были…» ИСПОВЕДЬ
Ты не бойся, мой желанный… Я про все тебе скажу. Молоком топленым, теплым напою. И уложу На скрипучую, большую, на широкую кровать. Сама лягу рядом. Буду говорить — и целовать. Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю: Как упрятывала наспех в чемоданы — жизнь мою, Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру, Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору. Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом… Как кричащий рот мой — потным закрывал мужик плечом… Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались — Хохоча, близ аналоя — Адам с Евой! — обнялись… Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем… Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами — вдвоем Мы парили… Как считала я монеты: позвонить За пять тысяч километров — чтобы не порвалась нить!.. Как однажды — в тридцати-скольки-там-градусный?.. — мороз Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес — Ох, тяжелые!.. А перья!.. А разделывать-щипать!.. А — над всей стряпнею — голос: «Ну, так ты хозяйка, мать…» Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?! Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды: Ну как завтра мы простимся — не успею досказать, Не успею жар кольчуги поцелуйной — довязать!.. О, я так его любила!.. …А тебя — люблю сильней… О, я так его забыла! …А тебя забыть — страшней Пытки нету: лучше сразу Головою — да в Байкал, В синий зрак земного глаза, Чтоб не помнил. Не искал. САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ
…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным. Заполошный мороз — режет воздух острее ножа. Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно. Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа. Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки. Он — на дне моей сумки. То — к чаю восточному снедь. Отработала нынче в оркестре… Пецы мои — в полном порядке… Дай им Бог на премьере, Как Карузам каким-нибудь, спеть!.. Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида: обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. — и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды, поскорее — к нему! И — автобусный жжется пятак… Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню — эта ченткость страшна, эта резкость — виденью сродни: срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный, дом, где тихо уснули — навек — мои благословенные дни… Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами. «Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем воловла?..» Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками. Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед — на неубранном поле стола. Разрезаю лимон. «Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..» Вот берем черемшу прямо пальцами — а ее только вместе и есть!.. — дух чесночный силен… Воск подсвечник — подарок мой — напрочь закапал. И култук — мощный ветер с Байкала — рвет на крыше звенящую жесть. И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе. «Скоро друг с буровой возвратится — и райскому саду конец!» А напротив — озеро зеркала стынет. «Глянь, как мы с тобою похожи». Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец… Умолчу… Прокричу: так — любовники целого мира похожи! Не чертами — огнем. Что черты эти ест изнутри! Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит, но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри! Сжал мужик — как в маршруте отлом лазурита — худое девичье запястье, Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня… А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье, и тонул черный дом во серебряном лоне огня. * * *
…Не трактат я любовный пишу — ну, а может, его лишь! Вся-то лирика — это любовь, как ни гни, ни крути… А в любви — только смелость. Там нет: «приневолишь», «позволишь»… Там я сплю у возлюбленного головой на груди. Мы голодные… Мед — это пища старинных влюбленных. Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив. Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно. Ты как будто с гравюры Дорэ — архангел могучий! — красив. О, метель!.. — а ладонь раскаленная по животу мне — ожогом… О, буран!.. — а язык твой — вдоль шеи, вдоль щек полетел — на ветру лепесток… Вот мы голые, вечные. Смерть — это просто немного Отдохнуть, — ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!.. Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку мне — под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку, когда тлеем лампадой под куполом рук мужика! Эта ласка — потайная. Ноги обнимут, как руки, напряженное тело, все выгнуто, раскалено. И — губами коснуться святилища мужеской муки. Чтоб земля поплыла, стало перед глазами — темно… Целовать без конца первобытную, Божию силу, отпускать на секунду и — снова, и — снова, опять, пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила, золотую стрелу — заревыми губами вбирать! Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа, грудь мужская вздувается парусом, искрится пот! Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже, что за люй-ча бурятский, китайский, — да он нам уснуть не дает!.. «Дай мне руку». — «Держись». — «О, какой же ты жадный, однако». — «Да и ты». — «Я люблю тебя». — «О как тебя я люблю». * * *
…Далеко — за железной дорогою — лает, как плачет, собака. На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю. * * *
«Ты не спишь?..» — «Задремала…» — «Пусти: одеяло накину — попрохладнело в доме… Пойду чай с „верблюжьим хвостом“ заварю…» И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына, задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю. Ух, веселый вошел! «Вот и чай!.. Ты понюхай — вот запах!..» Чую, пахнет не только, не только «верблюжьим хвостом» — этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой белки, соболя… Еще чем-то пахнет — стою я на том! Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку — да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем… Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку — и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем. Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье. Место знатное — рядом там Иволгинский буддийский дацан… У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан. У него на комоде стояла статуэточка медная Будды — вся от старости позеленела, что там твоя Ангара… А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды, И какой-то светильник все жег перед ним до утра. «Чем живешь ты, старик? — так спросил я его. — Чем промышляешь? Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…» Улыбнулся, ужасно раскосый. «Ты, мальсика, не помысляешь, Я колдун. Я любая беда отведу». «Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки, крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!..» Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский, очарованный, древний и бешеный свет. «Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай… Зажигаешь — и запаха нюхаешь та, Сьто душа усьпокоя и радось дай телу, и — болезня долой, и гори красота! Есь такая дусистая дерева — слюшай… На Китая растет… На Бурятия тож… Палка сделашь — и запаха лечисся души, если каждый день нюхаешь — дольга живешь!.. Есь для каждая слючай особая палка… Для рожденья младенца — вот эта зажги… Вот — когда хоронить… Сьтоба не было жалко… Сьтоб спокойная стала друзья и враги… Есь на сватьба — когда многа огонь и веселья!.. Вон они, блисько печка, — все палка мои!..» Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели, для любви, понимаешь ли ты?.. — для любви?..» Все лицо расплылось лучезарной лягушкой. «Все есь, мальсика! Только та палка сильна: перенюхаешь — еле, как нерпа, ползешь до подушка, посмеесся, обидисся молодая жена!..» «Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я, я тебе отплачу, я тебе хорошо заплачу: для любви, для любви дай лучину твою, дай — такую большую, чтобы жег я всю жизнь ее… — эх!.. — да когда захочу…» Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке. Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух. И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку, чтоб горел мой огонь, чтобы он никогда не потух. * * *
Никогда?! Боже мой! Во весь рост поднимаюсь с постели. «Сколько раз зажигал ты?..» «Один. Лишь с тобою.» «Со мной?..» И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели — две метели — два флага — под синей бурятской Луной! Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась, что смеялась над нами, над смертными — все мы умрем! — надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась, только счастья моля пред живым золотым алтарем! А в стакане граненом духмяная палочка тлела. Сизый дым шел, усами вияся, во тьму. И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело, понимая, что завтра — лишь воздух пустой обниму. ВОСТОЧНЫЕ КАРТИНЫ ХУДОЖНИЦЫ, ЖИВУЩЕЙ В КВАРТИРЕ №… НАД ПОДВАЛОМ
Красавица лежит В сугробах простыней. На пышном теле — бездна бликов и огней. Да это я!.. — Ах нет, это Даная… Рыдает ангел, руки сжав, над ней… * * *
Причесывайся, рыжая натурщица. Свободная рубаха Похожа на тюремный балахон. Глаза прищурены: Огонь волос слепит их. Ты заработалась, замерзла. Отдохни.