Шрифт:
Архип… давай споем, а?..
Он прижал к себе колючую лысую головенку.
Ну, давай… Только ведь не до песен тебе сейчас, а?.. Лучше бы ты полежала… Я бы тебе сам чего-нибудь спел…
Нет, давай вместе…
Они обнялись крепче. Запели тихо, тихо, себе под нос, почти шепотом, чтобы не загавкали, не заблажили соседки по палате. Они пели их любимую, скиновскую:
Коловрат над всем миром… Коловрат… Коловрат над погребальным пиром… Коловра-а-ат… Коловрат катится по небесам, я героем стану сам, я России жизнь свою отдам, коловра-а-ат…
Соседка по койке недовольно зашевелилась под одеялом. Выпростала из-под одеяла ногу. Архип хрюкнул в кулак:
Гляди, нога похожа на мосол в супе… Такие мослы — в похлебке здешней иногда плавают… Лийка, погоди, а эту знаешь?.. «Дон-т стоп, хулиганс, мы станцуем этот данс, миру подарили нас — мы разрушим мир»?..
Пьем за крови чистоту, пьем за красную мечту, пьем за нашу высоту, пьем за наш Пами-и-ир!..
И они оба запели, тихо, сбиваясь, неловкими, ломкими голосами, жалкими, дрожащими как петушьи гребешки:
Кто не твой — его убей, Кто не с тобой — его убей, Кто последний из людей — Выходи вперед! Мир зубаст и жесток, Гляди прямо на Восток, Свастика убьет, как ток, Всех, кто умрет!Женщины завозились, захныкали. Кое-кто нещадно заматерился. В поющих полетела пустая бутылка из-под микстуры, упала на пол со звоном, разбилась.
Эй!.. хады, дряни… Завела хахеля, так и сидела бы уж, пришипилась… А то вишь ли, голосит ночами… Мансера Хабалье, епть… И чево не дрыхнут…
Молодые дак!..
И чо, молодые?!.. совести у них нема, у тех твоих молодых!.. Хады они и есь хады… о других не думають совсим…
Эй, ребята, пора на боковую, здесь же все ж таки палата, а не дискотека ваша, тудыть вашу так… Разбегайтесь к чертям да ложитесь… Завтра с уколами с утрянки придут, жопы колоть, а вы тут до полночи прошарахаетесь с песнями… Чай, не Новый год…
А чо, седня ить праздник какой-то церковный?..
Да, Сретенье…
Выпить бы… И не микстуры этой ихней, с бромом… А чо покрепче…
Хватит трещать, девки… Цхакая! Цыть! Быстро глазки закрыла! И ты уваливай, пацан, дай покемарить, совесть у тебя есть, нет?!..
Они будто бы и не слышали. Еще крепче обнялись. Архип чувствовал под своими руками, под грудью худое, как у цыпленка, тело. Умная девчонка до чего! И стихи пишет… И вообще — наша, наша до мозга костей… Что с ней будет?.. Заколют ее до смерти… Забодают током… Бежать ей надо отсюда, бежать. Да и ему тоже. А как? Отсюда не выбираются, сказала ему Ангелина. Это что ж, значит, — только в могилу теперь отсюда, что ли?!
Лия… Давай последнюю… Вот эту…
И, свесив ноги с койки, с панцирной сетки, обнявшись совсем крепко, невозвратно, так, как обнимаются на тонущей шлюпке, они запели тихо, и тонкий голос Лии взметнулся к окну, затянутому морозной плевой:
Ты земля, моя земля, Смертно-белые поля, По тебе иду, земля, И молюсь и плачу… Я умру — и той порой Меня саваном закрой, Снежным саваном укрой Да костром горячим!..Он обнимал Лию и думал: какие хрупкие косточки, и их крутят-выворачивают жестоким током, да этого же быть не должно, однако происходит, и жестокость рождает жестокость, все верно, и бесполезно считать, как в детской считалке, кто первый начал. Как жаль, что Лия — не Ангелина. Как ужасно, что он ее не любит. Нет, любит, наверное, любит, каждую тонкую косточку любит, так брат любит сестру, так любят слепого тощего котенка, отнятого от груди матери, и зачем у него это предчувствие, что ее скоро не станет, и надо уберечь ее, заслонить ее грудью, закрыть руками, как птица закрывает крыльями от злой собаки своего птенца?
Заткнитесь, быдлы…
Ты, земля моя, земля!..
Сретенье. Холод и лед за окном. Морозные узоры на грязном стекле мерцают, как царские алмазы. Мерцает скол разбитой бутылки из-под микстуры на замызганном полу.
Ариадна Филипповна занималась любимым делом. Она сидела в кресле и вязала.
Она вязала крючком, маленьким костяным изящным крючочком не менее изящную летнюю кофточку-фигаро из белых ниток.
Кому предназначалась кофточка? Она не знала. Если бы у нее была сноха, кофточка, разумеется, предназначалась бы снохе. Но снохи у Ариадны Филипповны не было, и поэтому кофточка вязалась просто так, для удовольствия. Для самой себя? У Ариадны Филипповны в шкафах был уже сложен целый ворох искусно связанных крючком бабьих вещиц. Сама она их не носила. Редко кому дарила. Они с мужем дарили приятелям на праздники и дни рожденья не домашнюю самовязку — бриллианты от де Бирн, колье от Фенди. Ее привлекал сам процесс вязания. И потом, это очень успокаивало нервы. Измотанные за целую долгую жизнь, превращенные в истрепанную пеньку нервы. «Выкинь свои поделки на помойку, тут же разберут. Моль же заводится в шкафах, Ада, ну как ты не понимаешь!» — ворчал Георгий Маркович.