«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» — привычно считали петли губы. Ариадны Филипповна вскинула голову, машинально глянула на себя в зеркало. Старые губы, сморщенный ротик… Как ее любили целовать мужчины! Те, с которыми она была когда-либо в жизни… Те, что научили ее жить. И бороться за жизнь. В самой сердцевине смерти.

А сценические поцелуи? Оперные?.. Это декорация. Бутафория. Расписанный наспех задник. Правда, когда она пела Снегурочку в опере Римского-Корсакова, тот, кто пел Мизгиря, хватал и прижимал ее к себе, будто в последний раз. Все когда-нибудь происходит в первый раз и в последний раз. Где, когда Бог возьмет ее к себе? На этой богатой кровати в роскошной спальне? В салоне машины? На борту их яхты «Тезей», в виду океанской шири?..

Барак. Тайга. Снег. Боль. Резкий детский крик.

Нет. Не думать. Не думать. Зачем, когда вяжешь, думать о плохом? Воспоминания — это мучение. Вязанье — это наслаждение. Так Бог связал когда-то над землею звездный полог.

В комнату вошел муж. Она не подняла головы от рукоделия. Только углы когда-то красивого, чуть сморщенного рта слегка приподнялись, намекая на улыбку.

Адочка, — просюсюкал Георгий Маркович, делая шаг к ней, — известия от Фимы. Фима скоро прилетает из Израиля. Кажется, он неплохо провел время в Иерусалиме. Во всяком случае, тон его письма бодр и весел. И бесстрашен. Это удивительно, но, я так понял, он перестал бояться, что его сегодня-завтра убьют. Психоз прошел. Ты не огорчайся, Адусик, такая истерика — дело обычное для всех, кто влезает в большую жизнь больших денег. У меня тоже такое было… в его возрасте. Как видишь, прошло бесследно. И кто тому причиной? Ты, моя лапочка, мой пупсик, у-у-у.

Он подошел к креслу, в котором совсем утонула Ариадна Филипповна, погладил, потом потрепал ее по щеке. Ада спустила очки с носа. Подняла глаза. Светло-серые, прозрачные как чистая, текучая вода, глаза под аккуратно выщипанными седыми и чуть подкрашенными бровями. Она молодилась как могла, и это нравилось мужу.

Спасибо, ласточка, ты так ласков всегда, — процедила она сквозь растянутые в улыбке губы и сверкнувшие вставные зубы, а сама подумала: «У, треплет меня, как собачку, за щеку». — В моем ящике ничего новенького не валяется?

Ты же забыла, Адочка, душечка, что ты сменила пароль. — Улыбка не сходила с румяного, пышущего незаемным здоровьем лица Елагина-старшего. — Ты сменила позавчера пароль и, между прочим, ничего не сказала мне. Еще позавчера я смотрел твою почту. Нет, тебе ничего не было. Ах нет, впрочем, было, вру. Какая-то незначащая писулька, два словечка от какой-то госпожи Воннегут. Какая-то немецкая старуха тебя обихаживает, что ли?.. Однако писано по-английски.

Ты прочитал?

Она спросила это спокойно. Слишком спокойно. Пальцы размеренно, методично вывязывали петли. Губы продолжали беззвучно считать: «Тридцать, тридцать один, тридцать два…»

Прочитал. Ничего особенного. Если бы эта мадам Воннегут предложила тебе выгодное дельце! Нет, болтает всякую чепуху про какие-то яхты, про отдых на яхте на Средиземном море, кажется, зовет тебя с собой… я так понял, у нее яхта на причале на Капри… На моей яхте ты не желаешь кататься, а с этой старой немчурой точно в вояж отправишься! Я никогда не понимал твоих капризов!

Про яхту пишет? И все?

Голос Ады был тих и ровен. Так ведут карандаш через плоскость чертежного ватмана.

Да пес ее знает! Прочитаешь сама. Кстати, какой у тебя сейчас пароль?

Он ждал ее ответа. Она продолжала считать петли: тридцать пять, тридцать шесть…

Пароль? — Она оторвалась от рукоделия. — Зачем тебе мой пароль, Жора?

Но ты же всегда мне сообщала… А если…

Усталая призрачная полуулыбка снова вспыхнула и погасла на ее губах.

Если?.. Ну разве только «если». Изволь. Мой пароль сейчас — «троица».

«Ц» — через «си»?

Через «ти» — «эс». «Troitsa».

Ты стала у меня такой верующей, что и в Интернет со своей верой залезла?..

Жора, не обижай меня. Я этого не стою.

Она снова склонилась над вязаньем.

Она не вылезала из кресла до глубокого вечера. Белая ажурная кофточка была уже почти готова, когда Георгий Маркович всунул голову в дверь и пробормотал, дожевывая на ходу бутерброд с холодным мясом: «Я на встречу с испанским послом, там потом в посольстве будет концерт, танцуют Мария Виторес и Иоанн, я останусь, буду поздно, не волнуйся». Она дождалась, когда за углом отзвучит ворчанье его машины. Подошла к компьютеру. Набрала свой адрес и пароль. Все, кто ей писал, были очень осторожны. Александрина тоже должна быть осторожной. Она не глупа. Она сохранит инкогнито и стиль.

Ариадна Филипповна открыла свой почтовый ящик в Интернете, открыла адресованное ей письмо. «My dearest Ada!» — прочитала она английское обращение — и улыбнулась. О, у них с Александриной свой, мелкий, куриный женский бизнес; свои маленькие тайны. У каждой женщины должна быть своя маленькая тайна, говорила ей ее покойная мать. Английские буквы рябили в глазах. Яхта. Если бы Георгий знал, что две бабы, старая и молодая, зашифровали под невинным словечком «яхта»! Да Георгию это и не положено знать. Так же, как многое другое.