Порфирий расправил на ладони маленький теплый лоскуток шелковой ткани. Он весь в пыли и выцвел, выгорел на солнце. Значит, Лиза была здесь очень давно… Что ж что давно? Пусть… пусть!.. А все-таки это после… После! Значит, Лиза жива!

И не стали казаться злыми бурьяны, так тесно со всех сторон обступившие избенку, и словно посветлели и закудрявились черемушники возле Уватчика, и в открытое окно повеяло освежающим ветерком. Порфирий выскочил на крыльцо.

Теперь он Лизу найдет, где бы она ни была! Есть много людей, которые ему помогут, укажут. Он разыщет Егоршу, он сходит в Солонцы к Ильче, к Клавдее, он побывает у бабки Аксенчихи, он душу вытряхнет из Лакричника, он зайдет и спросит врача Алексея Антоновича… А Лизу он найдет, найдет все равно!

Груня все глаза проглядела. Тысячу раз она подбегала к окну, откидывала ситцевую занавеску и высовывалась на улицу. Гудок уже давно прогудел, а Вани все не было. И что оп сегодня так запоздал? Знал бы, какой радостной вестью встретит она его, наверно, бегом прибежал бы.

То и дело Груня сновала из горенки в кухню. С тревогой отодвигала заслонку русской печи: не пахнет ли пригорелым? Пирог на стол всегда подавать надо с пылу. И что с ним делать теперь? Держать еще в печи? Засохнет, перестоит. Вынуть немедля? Остынет. А Ваня-то сразу, пожалуй, и не "догадается, почему сегодня пирог. День будний, а к обеду пирог. Надо долго-долго поводить Ваню за нос и только потом сказать. Да ведь как тут удержаться!

Она хваталась за влажную тряпку и проводила ею по спипкам стульев, обтирала ножки кровати, цветочные горшки на окнах. Но это тоже было совсем ни к чему: и самое придирчивое око не отыскало бы ни одной соринки во владениях Груни. Тогда она садилась за штопку одежды, раскладывала на столе нитки, иголки, наперсток, ножницы. Штопка требовала усидчивости, а в этот день Груня спокойно сидеть не могла. Она скоренько складывала принадлежности для шитья в деревянную шкатулку с выжженным на крышке петухом и, теребя толстые черные косы, опять бежала к окну.

Ваня явился, когда, отчаявшись его дождаться, Груня уже вынула пирог из печи. Ваня пришел с гостем. Облачко досады пробежало по лицу Груни, радость ее была испорчена. Она была всегда гостеприимна, но сегодня ей не хотелось видеть посторонних в доме. А Ваня, не замечая этого, еще на пороге шепнул:

Грунюшка, ко мне сейчас товарищи мои подойдут. Если бы чайком их угостить?

Хорошо, — сказала Груня, — я к обеду сегодня как раз н нпрог испекла.

Ты у меня догадливая!

Ну ладно, марш-марш, на крыльцо умываться! Груня вынесла чугунок с теплой водой, начерпала из

него в умывальник. Ваня уступил очередь гостю, стоял сбоку, посмеивался:

У тебя жена, Петр, наверно, не такой тиран. А мне, чтобы в свой дом войти, так каждый раз особое разрешение спрашивать надо.

И не то еще будет, когда… — заливаясь густым румянцем, пообещала Груня и запнулась.

Что — когда? — спросил, поддразнивая ее, Ваня.

Ничего! Тогда узнаешь, какие тираны бывают. — Груня бросила полотенце на скамью, а сама убежала в квартиру.

Ты зачем ее тираном назвал? — укоризненно сказал Петр, отряхивая с кистей рук воду. — Обидел. Вон она какая старательная хозяйка у тебя! И чистоту в доме любит — это очень хорошо. А тиранами только худых правителей, царей называют.

Да я ведь шутя, — оправдывался Ваня, — завязло у меня с прошлого разговора это слово в зубах. А Груня не обиделась, это у нее что-то другое.

А ты, между прочим, Ваня, словами своими научись управлять. Не думая, скажешь что не надо и где не надо — и неприятностей себе наживешь.

От Груни не нажпву, — заверил Ваня.

Ты не так меня понял. Этот случай я в пример не беру. У тебя вообще, Ваня, душа очень открытая. Ко всем без разбору. И говоришь — не следишь за собой.

Петр неторопливо вытирал полотенцем руки, каждый палец отдельно. Он был хорошо, крепко сложен. Черная сатиновая косоворотка туго натягивалась на его почти квадратных плечах. Однако высокий лоб и широко расставленные глаза делали голову несоразмерно большой к его невысокому росту. Вытерев руки, он запустил пальцы в чуть вьющиеся темно-каштановые волосы, прошелся, как расческой. Спросил, поведя потеплевшими глазами.

Теперь можно войти в дом? Тиран твой пропустит?

Пропустит, — весело сказал Ваня.

Он с большим уважением относился к Терешину, прислушивался к каждому его замечанию. Токарь по профессии, за участие в забастовке на Мариупольском чугунолитейном заводе, где входил он в состав стачечного комитета, Терешин был выслан на два года в Сибирь с оставлением потом под гласным надзором полиции еще на год. С ним вместе приехала и семья. Жил Терешин в селе Тулуне, где токарю работу найти было совершенно невозможно. Он слесарничал, чинил замки, ведра, лудил самовары. А когда окончился срок пребывания под гласным надзором, ему обратно в Мариуполь выехать не разрешили. Да Терешин уже и свыкся с Сибирью. Жандармское управление не воспротивилось поступлению на железную дорогу — токарей не хватало, а Терешин был очень хорошим мастером, и он переехал на постоянное жительство в Шиверск. Мезенцева, работавшего в депо на текущем мелком ремонте паровозов, перевели к Терешину в подмастерья. Они быстро сдружились. Терешин охотно учил Мезенцева своему мастерству, не тая от него никаких профессиональных секретов. Часто рассказывал ему о том, как сплоченно действуют сейчас рабочие на крупных заводах в больших городах, отстаивают свои интересы, заставляют хозяев с ними считаться. Ване нравилась манера Терешина обо всем судить решительно, твердо и говорить немногословно, но веско.

Едва Ваня и Петр поднялись на крыльцо, подошли еще двое — и тоже прямо с работы. Их заставил умыться сам Петр. Посмеиваясь, они уже все вместе вошли в блещущую чистотой горенку. Ваня назвал жене своих товарищей, тех, что пришли попозже: высокого и крупносбитого, с походкой циркового борца — Гордеем Ильичом Лавутиным, маленького, щупленького, уже в годах — Кузьмой Прокопьевичем Усачевым. С Петром Терешиным Груня была и раньше знакома.

Лавутин, по-волжски окая и разминая свои загоревшие у горна большие руки, прогудел низким басом: