Вот она, метка, — Порфирий показал ей глубокий шрам.

Ужасти! — вздохнула старуха. — Где же ты был, шалый?

Далеко был я, бабка. Ты дай мне поесть чего-нибудь. Забыл я, когда ел.

Ох ты господи! — засуетилась Аксенчиха. — И верно, гляжу я, тень одна от тебя стала.

Порфирий сидел, привалясь спиной к печке, смотрел, как достает старуха с полки посуду, наливает из высокой, широкогорлой кринки в глиняную чашку густое, неснятое молоко, как, переводя дыхание, режет большую ковригу хлеба па тонкие длинные ломти. Ему хотелось отобрать у нее нож и скорее развалить ковригу на два-три куска — только бы было во что вцепиться зубами, — но отчаянным усилием воли он сдерживал себя. Терпеливо выждал, когда старуха его кликнет к столу, и, взяв в руки ложку, ощутил, как рот у него наполнился жгучей слюной.

Тебе, может, вина налить? — спросила Аксенчиха. — Держит Григорий. Как и ты, все прикладывается. Хочешь, так налью.

Не надо мне вина, — сдержанно сказал Порфирий и, дрогнув ноздрями, хлебнул с ложки глоток прохладного молока. Он откусил несколько раз от горбушки, пожевал, и челюсти у него сразу устали, заныли. — Расскажи мне, бабка, не знаешь ли ты чего про… — Порфирий не сразу нашел, как ему называть Лизу для посторонних, — про жену мою… Елизавету Ильинишну. Где она? Куда из своего дома ушла?

Как не знать, все знаю.

Аксенчиха села на лавку к окну. Трудно было начинать свой рассказ. Полюбилась ей Лиза. И Порфирий всегда чем-то нравился. И диковат, и пропойца, а честный, открытый человек. Два года и слыхом не слыхать его было, а вот вернулся опять, — значит, к дому его потянуло, значит, ищет человек семью свою… Сказать ему сразу, ошеломить, ударить?..

Аксенчиха начала издалека. Напомнила Порфирию, как его занесли к ней в избу, как он очнулся и пошел домой шатаясь. Она, Аксенчиха, тогда забеспокоилась, не упал бы Порфирий дорогой, и как только Дуньча вернулась с погляденок на свадьбу Ивана Максимовича, послала ее проверить, добрался ли Порфирий до дому. Дуньча дошла, глянула, а там все в щепы разбито, изрублено, Лиза стоит посередь избы на коленях, и лицо у нее белешенько, от страха губы трясутся…

Лиза… там в то утро была? — откладывая ложку в сторону, спросил Порфирий.

Почему ж ей не быть? — удивилась Аксенчиха. — Ты не виделся тогда с ней, что ли?

Рассказывай, бабка, — вяло сказал Порфирий и снова взялся за ложку.

Видит Дуньча — дрожит бабенка, бормочет: «Убьет он, убьет меня!..» Как ее одну там оставишь? Взяла и к нам в дом привела…

У тебя и сейчас она? — Порфирий рывком повернулся к Аксенчихе.

— Нету… нет… Погоди, дай все я тебе по порядку. Порфирий стал опять жевать хлеб. Аксенчиха, чтобы

затянуть свой невеселый рассказ, углубилась в мелкие, нестоящие подробности. Дотошно расписала, в чем Лиза была одета, какая обувь была у нее на ногах, где спала она у Аксенчихи, какую работу делала.

Уж до того-то она прилежная и скромница была, — нахваливала Аксенчиха Лизу, — на радость каждому бы такой человек. Матери — дочка такая, мужу — жена.

Не тяни ты душу мне! — закричал Порфирий. — Ты скажи, жива она?

Жива, — потупясь, проговорила Аксенчиха, — да я все тебе расскажу.

Так говори, что ли!

Ну вот, а Дуньче моей и Григорию поперек горла стала она. Сам знаешь характер мой: никому не спущу. Уж я Дуньчу с Григорием и словами увещевала и чересседельником, бывало… Так они тогда еще хуже к ней. Исподтишка поедом стали есть. Не углядишь за каждым разом. А Лизавета твоя кроткая, не огрызнется, не отлается, обиду, горечь на душу себе складывала, а потом взяла и ушла.

Ушла? Куда ушла?

На железной дороге, на постройке, потом она объявилась. — Аксенчиха подумала. — У немца какого-то в прислугах, что ли, жила.

На постройке? У немца? — Порфирий торопливо дожевывал хлеб. Глаза у него заблестели. — Так я найду ее, возьму домой. Кто он такой, немец этот?

Да, вишь ты… — старуха замялась.

Чего?

В прошлую пятницу Лизавету вроде как в Иркутск… увели.

Увели? Кто увел? Почему увели? — Порфирий вскочил, едва не опрокинув стол. Ложка упала на пол. — Почему ты не говоришь мне правду, бабка?

— Правду говорю. Увели. Вместе с кандальниками. Порфирий обхватил голову руками, приник к столу.

Аксенчиха молчала. Знала: горе мужское не словами лечат, а молчанием. Она отошла подальше, за печку, чтобы Порфирий понял, что он остался один: так ему будет легче. Поплачет — сухих слез мужских никто не увидит.

Но ворвалась Дуньча, шумная, оживленная. Сунула ребенка на кровать, увидела на столе нарезанный хлеб, схватила ломоть.

Мама, кто это тут спит у тебя за столом?

Потише! — остановила ее Аксенчиха. — Выйди в сени.

За что ее увели? — поднимая голову, спросил Порфирий. Он не слышал, как в избу вбежала Дуньча, не слышал, о чем она перемолвилась с матерью.