— Мы были в Алжире, в баньо, и обратились. Теперь мы отступники.

— Считайте, что вам повезло — вас не повесили сразу же, как схватили. Король Людовик обычно так поступает с отступниками. Должно быть, им очень нужны гребцы, коль они дали вам срок.

— Они — это кто?

— Корпус галер. Я уже бывал на галерах, потому меня посадили отдельно от остальных. Чтобы я не наболтал лишнего — о том, что их ждет и как можно избежать худшего.

— Остальные — это кто?

Человек кивком головы указал на маленькое зарешеченное окошко высоко в стене. Гектор встал на скамью, ухватился за брус и, подтянувшись, заглянул туда. Он увидел большой зал, такой же голый и темный, как эта камера. На соломе сидели и лежали во множестве несчастные узники, те, что только что прибыли сюда колонной, скованные цепью.

Когда Гектор слез со скамьи, сокамерник объяснил, презрительно кривя губы:

— Вот с этими-то я шел от самого Парижа. Топали почти месяц, и с полдюжины их померли по дороге. Аргузены… — Заметив, что Гектор не понял, о ком идет речь, он пояснил: — Аргузены — это надсмотрщики из заключенных. Они-то были не хуже обычного, а вот ворюга из комитета по надзору погрел руки, как всегда, договорился с поставщиками продовольствия. Нас держали на половинном пайке, мы прямо подыхали с голоду.

— Если ты не раб, за что же ты здесь?

Человек невесело рассмеялся и, подставив Гектору свое лицо, указал на щеку.

— Смотри сюда.

Под глубоко въевшейся грязью Гектор различил буквы «ГАЛ», впечатавшиеся в кожу.

— Знаешь, что это такое?

— Могу предположить, — ответил Гектор.

— Так меня заклеймили еще три года назад. Я был на галере, осужденный, галерный гребец. Но я не так-то прост, и мне удалось получить прощение. Заплатил умному стряпчему, и тот сообщил, что, мол, ошибочка вышла при установлении личности и что существует множество других бродяг и мошенников по имени Жак Бурдон — мол, взяли не того человека. Только ему потребовалось так много времени, чтобы добиться слушания моего дела, что меня уже успели заклеймить галерным гребцом, когда пришло помилование. А я на этого крючкотвора потратил все денежки, какие у меня были, так что, вернувшись в Париж, поневоле занялся прежним своим ремеслом. А без него мне никак не выжить.

— Прежним ремеслом?

Жак Бурдон выбросил вперед правую руку, и Гектору показалось, что сейчас он получит плюху. Но Бурдон только поднял большой палец. В мякоти между большим и указательным пальцами была выжжена буква V.

— Не часто можно видеть человека с двумя клеймами, а? — похвалился он. — Это вот за воровство. Я — вор, и вор отменный. Начал сызмала, тибрил вещички, и меня никак не могли поймать, пока я, став пацаном, не украл парочку канделябров из церкви. Вот так я получил свое первое клеймо. Но теперь-то я не пойду ни на что такое, вроде ограбления церкви. Шарю по карманам да по кладовкам. Это не так рисково, и меня не взяли бы во второй раз, кабы не эта ревнивая крыса — она донесла на меня.

— А те, остальные? — спросил Гектор. — Что они такого сделали, что угодили сюда?

— Я не спрашивал. Но можешь быть уверен, это обычные подонки. Здесь мошенники, убийцы и воры, вроде меня. Некоторые не платили по долгам, а другие лжесвидетельствовали. Наверняка найдутся и контрабандисты. Одни жулики попались на контрабанде табака, другие на уклонении от соляной пошлины. Есть и дезертиры. Им, как и тебе, повезло, их не повесили, не расстреляли. И само собой, все они будут клясться, что не совершали преступлений, в которых их обвинили и за которые отправили сюда. Мало кто способен рассказать правду.

Гектор молчал. Эта тюрьма представлялась ему клоакой несправедливости. Потом он сказал:

— Но, послушай, если уж тебе удалось добиться помилования, то ни в чем не повинные тем более могут это сделать.

Вор криво усмехнулся в ответ.

— Еще как могут, ежели у них припрятано достаточно деньжат или кто-то на воле может им помочь. Но коль ты угодил сюда, шансов на освобождение почти нет. Дезертиры и отступники, вроде вас, получают пожизненный срок, и даже если каким-то чудом твое дело будет пересмотрено, то, знаешь, — Галерный корпус частенько теряет следы своих гребцов и никак не может их разыскать.

Гектору вспомнился чиновник, который заносил их данные в гроссбух.

— Но ведь все сведения занесены в официальные документы.

Бурдон расхохотался.

— Этих канцелярских крыс не очень-то заботит, правильно ли то, что они записывают. Они прекрасно знают, что в половине случаев им врут, и поэтому пишут, что им больше нравится. Если человек сообщает ложное имя, это принимается. И если он врет насчет причины, по которой его сослали на галеры, тоже годится. А если поступивший стоит перед чиновником молча, или если он слишком испуган и затравлен, чтобы ответить на вопрос, за что его посадили, или даже если он сам не знает, в чем его обвинили, — все едино. Знаешь, что они пишут? Что его осудили на галеры и добавляют «не сказал, за что». Прощай, надежда, и век тебе свободы не видать.

— Мне трудно в это поверить. — Гектор совсем пал духом. — Каждый знает, почему он здесь, или хотя бы имеет какое-то представление…

— Слушай сюда, ирландец, — сказал вор, схватив Гектора за руку. — Среди людей, что протопали вместе со мной всю дорогу от Парижа, есть такие, которые не имеют ни малейшего представления, за что их поставили в цепь. Какой-нибудь неведомый враг, может быть, настрочил на них ложный донос. Всего-то и нужно, что подбросить его куда надо да сопроводить аппетитной взяткой. Потом для вида соберется суд, на котором тебе придется доказывать свою невиновность, а тебя уже заранее считают виноватым. И да поможет тебе небо, если ты протестант и стоишь перед католическим судьей. Во Франции быть протестантом стало слишком опасно.