Шрифт:
Стягивая перчатки, Эмили Гринграсс проговорила, обращаясь то ли дочке, то ли к самой себе:
– Что ж, поделом мне, дуре: расфрантилась, будто леди, а у самой ни гроша за душой.
Откалывая и снимая шляпу перед зеркалом и втыкая в тулью длинныe булавки, она сама себе состроила гримасу. Полл подошла к ней сзади, глянула на мамино отражение и даже перепугалась:
– Мама, не плачь!
– Да нет, - ответила мама, - я ничего.
Но голос у нее дрожал, а когда она обернулась и прижала дочку к себе, Полл слышала, что дыхание у мамы прерывается и китовый ус поскрипывает в ее корсаже. Тогда Полл тоже немного поплакала, для солидарности, пока мама не сказала:
– Все, довольно. Кончаем оросительные работы. Только бы папа не догадался, какие мы обе дурехи. Ему и без того нелегко оставлять нас всеx, а тут мы еще свалим на него свои печали. Нет уж, сделаем-ка веселые лица, чтобы он уехал с легкой душой.
ГЛАВА 3
Всю мебель, оставшуюся от их лондонского жилья, поставили в маленькой гостиной. Ценные вещи были проданы - круглый ореховый стол, и дедушкины часы, и красивые, в стиле «чиппендель», стулья. Остался только книжный шкаф, отделанный бронзой и с потайным ящиком, который сам выскакивал, если нажать кнопочку сбоку. Шкаф перевезли в Норфолк, а заодно мамину ножную швейную машинку и старый кожаный диван, который в лондонском доме помещался на кухне - чересчур обшарпанный для гостиной.
– Поставим-ка его под окошком, - сказала мама.
– Будет наш наблюдательный пост.
Все коттеджи на их улице имели позади маленький садик, а фасадами выходили на Маркет-сквер. И этот диван, если встать коленками на его скользкую кожу, был как ложа в театре: за окном все время что-нибудь разыгрывалось - люди шли, кто в магазин, кто в церковь, кто в общественную пекарню печь пироги; сновали повозки фермеров и цыганские кибитки; охотники спускали здесь своих собак; оркестр Армии спасения играл дважды в неделю, а то и чаще; облаченный в мантию городской глашатай выкрикивал сперва: «Слушайте! Слушайте!», а потом зачитывале объявление.
А за неделю до рождества на площади появился медведь-плясун с поводырем. Медведю поднесли пива, и он встал на задние лапы, мотая большой черной башкой и покачиваясь, как подвыпивший моряк. Лили сказала, что это бесчеловечно - давать животному алкогольный напиток. Но Полл и Тео считали, что зверь как раз доволен, и вышли взглянуть него поближе.
Едва они вышли, подъехал почтовый омнибус, из него вышел какой-то толстяк-коротышка. Полл только разок на него глянула и со всех ног вокруг фургона - к медведю. Тео поймал ее за передник:
– Полл, кто этот человек?
Она уже рассматривала зверя, его маленькие красные глазки, здоровенные свирепые когти, как железные грабли.
– Не знаю, - отвечала она рассеянно.
– То есть нет, знаю. Это, кажется, старик Роуленд. Ой, как хорошо, что на нем намордник!
– Что-о?!
Она рассмеялась:
– Да не на старике - на медведе!
– Полл!..
В его голосе звучала такая тревога, что она оторвалась наконец от медведя и поглядела на брата. Лицо его побледнело, он промолвил:
– Ступай поговори с ним, пока я предупрежу маму.
И пулей, огибая улицу, задами - домой.
Полл глядела ему вслед, озадаченная. Но застенчивостью она никогда не отличалась, к тому же старый Роуленд однажды подарил ей шестипенсовик. Омнибус отошел, и Полл подошла к Роуленду. Если улыбнуться ему по-доброму, смекала она, то он, может, даст еще шесть пенсов, которые можно отдать медвежьему поводырю, когда он станет обходить публику с шапкой.
– 3дравствуйте, - сказала она, - мистер Роуленд.
Он оглянулся на нее, его толстый, поросший жестким волосом загривок лег красными складками на воротник. Что-то, кажется, переменилосьв этом человеке, но она не могла понять что. Он сказал:
– Ба! Да ведь это младшая дочка Джеймса, не так ли? Полл-пончик!
Она улыбнулась в ответ, а про себя подумала: «В прошлый раз, произнеся это имя, он тут же и монету вручил». Но на сей раз он только головой покачал и вздохнул, будто грусть его одолела.