Щурясь от пыли и брызг, Конрад вглядывался в темноту, туда, где находилась деревушка, но ничего не видел. В той стороне тьма была плотной и непроницаемой, как чёрная стена. За ней исчезали очертания гор, но именно оттуда, из самой её сердцевины, в долину рвался поток. Ноги Конрада онемели от холода и напряжения. Казалось, река разливается всё шире, а берег отступает и ускользает. Карета осталась позади, затопленная до окон. На её крыше сидел итальянский слуга Феррары, но самого ювелира не было видно.

Ещё несколько минут отчаянной схватки с потоком, и Султан вышел на сухое место, а следом за ним начала выбираться упряжка, понукаемая до смерти напуганным форейтором, бормочущим молитвы на двух языках. На подъёме тяжёлая карета едва не опрокинулась, и слуга Феррары кувырком скатился с её крыши в воду, подняв тучу брызг.

— Не любит Бог итальянцев, — констатировал Дингер и, развернув Султана, подъехал к карете. — Что, ваша милость, живы?

Изнутри на него глянули полные вселенской печали тёмные глаза. На месте Конрада сидел юноша-грек, держа на коленях шкатулку. Мокрый с ног до головы, он мелко дрожал. В карете хлюпала вода, её обтянутые бархатом подушки намокли, пол был завален ветками со слипшимися листьями, и как символ торжества человеческого духа над силами стихии, на сидении лежала открытая и почти не тронутая водой "История Богемии".

— Ну и дела! — сказал Дингер. — А где господин ювелир?

Юноша-грек понял вопрос и неопределённо махнул рукой туда, где из воды только что выбрался всадник на гнедой лошади. Это был не Феррара.

— Утонул он что ли? — озадаченно пробормотал Дингер. — Вот уж некстати!

Но Конрад уже увидел Феррару. Тот стоял на берегу, немного выше них, и, заложив руки за спину, наблюдал за своими людьми, спасающимися от наводнения.

— Обвал, — спокойно сообщил он, указав в сторону деревни. — Вовремя мы выехали, иначе покоились бы с миром в такой гробнице, какой не удостаиваются даже императоры.

Пыль осела, и теперь в свете утра стали видны следы ужасающей катастрофы. На месте деревни чернел курган, заваленный стволами повреждённых, вывороченных с корнем деревьев. Огибая его подножие, по долине с рёвом неслась вышедшая из берегов река.

— Не пойму, — сказал Дингер. — С чего бы такая беда? Дождя почти не было. Немного погромыхало вечером, на этом всё и закончилось.

— Сильный дождь прошёл в горах, — отозвался Феррара. — Он и сейчас там идёт. Тучи не рассеялись. Надо бы поспешить, пока не переменился ветер и не пригнал их сюда. Поедем налегке. Наши вещи унесло.

Повозка с багажом, оказавшаяся во время разлива реки в самом низком месте, была опрокинута водяным валом. Лошадь утонула, но возница и слуги спаслись благодаря наёмникам. Никто из людей не погиб.

До замка добирались значительно дольше, чем рассчитывал Феррара. Уже за полдень подъехали к воротам. Тёмная громада безмолвствовала. Наконец откуда-то сверху, с высокой зубчатой стены приезжих окликнули по-немецки. Феррара вышел из кареты и заговорил с часовыми, представив Конрада как единственного сына и наследника владельца Хелльштайна в Моравии. Затем назвал своё имя и объяснил причину, по которой был вынужден просить приюта. О наводнении здесь уже знали. Вскоре явился управляющий и, переговорив с Феррарой, приказал впустить путников.

В замке гостили около двух недель. Конрад и Феррара жили в разных комнатах и виделись редко. После пережитого потрясения Конрад нуждался в одиночестве. На его совести были две человеческие жизни (о гибели своей свиты он не знал), а он горевал об утонувшей лошади, словно о человеке. Она снилась ему. Он плакал навзрыд, представляя, как она отчаянно билась, прикованная к тяжёлой громоздкой повозке, увлекаемой потоком. О людях, погибших в деревне, он старался не думать. Его ужасало то, что он мог разделить их участь, если бы Феррара не послушался его и протянул бы с отъездом.

Кроме управляющего и его жены — милой и заботливой пожилой дамы, в замке жило несколько слуг, конюх и кухарка. Хозяин много лет не наведывался в имение. Замок ветшал. Пригодных для жилья помещений в нём оставалось мало. Основная часть здания давно пришла в запустение.

В комнате Конрада было сыро и пахло плесенью. По ночам его будил шорох и писк мышей. Зато из окна открывался прекрасный вид на снежные вершины Альп. Глядя на безмолвные горы, он разговаривал с матерью. Обстановка располагала к общению с потусторонним миром. В тишине умирающего замка голос матери был слышен почти как наяву. Она наклонялась к сыну. Он ощущал воздушное прикосновение её ладоней, тепло её пушистых волос, касающихся его щеки. Она утешала его. Стоит ли переживать из-за гибели животного, чья жизнь коротка и безрадостна?

— Нет ничего вечного, кроме Творца, — сказала мать во время одной из долгих бесед, которые они вели теперь ежедневно.

— Но ведь ты бессмертна, — возразил Конрад.

Она улыбнулась. В её глазах полыхнул синий огонь.

— Я не вечна, хотя моя жизнь неизмеримо дольше человеческой, — сказала она.

Не веря в то, что услышал, он переспросил.

— Я не вечна, — повторила мать, — так же как и ты. Но я бессмертна, потому что там, где я нахожусь, нет смерти, только изменение облика, преображение, не стирающее памяти. Мой образ меняется, но я остаюсь собой.