Алексей знал, что серьезная вина за вчерашнее лежит вот на этом человеке с больными, отцветшими глазами и морщинистыми кистями рук. Не открой он дверь (в этом Алексей почти не сомневался), не прояви такую халатность, не закрутилась бы вся их розыскная машина,

И уже чувствовал и даже верил в то, что сторож не причастен к случившемуся. Не может быть такой игры, чтобы вот так подставлять под удар свою внучку. Он знал, что жалость сейчас не к месту и версию причастности Панкратьева к ограблению все равно отрабатывать придется. Это, так сказать, азбука оперативной работы, неподвластная обычным человеческим эмоциям.

Сейчас важно выяснить обстоятельства нападения, и тут надо смотреть в оба: как поведет себя, как проявит Панкратьев. Ведь процессуально в данный момент он не только потерпевший, но в какой-то степени и подозреваемый. А главное — сторож ценнейший свидетель, возможно, единственный очевидец события, если не учитывать его малолетнюю внучку. Так что во всем этом еще предстоит разобраться.

То ли оттого, что Панкратьев несколько часов пролежал связанным, а может, от пережитой беды у него тянуло руки, и он не мог их никак успокоить, потирал, гладил, унимал непроходящий зуд.

— Борис Иванович, — решился, наконец, Алексей, — я понимаю ваше горе и очень сочувствую. Но нам надо искать тех, кто так жестоко обошелся с вами и вашей внучкой.

— Ольгуша-а, — глухо протянул Панкратьев. Какая-то внутренняя боль не давала ему успокоения, постоянно меняла его лицо. От губ, глаз, крыльев носа бежали мелкие морщинки, и Алексею казалось, что оно стареет прямо на глазах.

Он набрал номер телефона.

— Приемный покой? Здравствуйте. Из Первомайского райотдела беспокоят. Можно узнать о состоянии девочки, доставленной сегодня утром с улицы Зеленой? Фамилия? Ольга... — он взглядом обратился к Панкратьеву и почти по шепоту его губ определил, — Кулакова. Ольга Кулакова. Так... так. Ничего страшного, но полежать придется, понятно. Спасибо, девушка! Врачу передайте «спасибо»...

Вновь опустил голову Панкратьев, углубился в свои думы. Понимал его состояние Алексей, а потому гасил в себе появившееся за эту медлительность раздражение.

— Борис Иванович, вы сможете ответить, на несколько вопросов?

— Спрашивайте, — разомкнул обескровленные губы сторож.

— Расскажите о случившемся.

И еще минуты две длилось молчание. Собирался Панкратьев с мыслями, никак не решался начать. Будто тень коснулась его лица, загустела на нем сетка морщин.

— Ждал я к вечеру внучку. Обещалась принести ужин. Не осуждайте, сам в беде этой виноват, не имел права, открывать в такое время, да вот, внученька...

Алексей ловил каждое слово. Сейчас важна любая деталь.

— Слышу ее голосок, крючок тороплюсь снять, а он тугой, крючок-то, кованец... Приоткрыл дверь, не широко так, а ее с той стороны как дернет кто-то, и этот, с ножом. А Ольгушки нет.

— Борис Иванович, что запомнилось вам в этом человеке?

— Я и видел-то его какой-то момент. Очки темные, большие, круглые такие очки. Фуражка, плащ черный, воротник поднят. Толкнул меня к стене, нож у шеи. А потом руки за спиной веревкой стянул. В вахтерской и внучку увидел, тоже связали, зверье, за что ребенка-то? Видно, совсем души у них нет!

Он замолк, плотно сомкнув губы, видно, вспомнил ту картину.

— Знаю, что все вам важно. И рост, и лицо, и прочее. Росточком вроде с меня, а в плечах поразворотливей будет. Остальное не приметил. Не лицо — чернота какая-то. — И, будто извиняясь, добавил: — Не то, чтобы нож заворожил. За внучку боялся.

— А второго не разглядели?

— Не видел, у стенки уже стоял. Хотя шаги его слышал, тяжелые шаги, аж половицы скрипели. А знаете... Постойте, постойте. Слово такое припомнилось. Из боковушки услышал, когда веревками затянули и на пол кинули.

— Какое слово?

— «Я на стрем!» Что оно на их зверином языке значит, не ведаю, только голос тот как сейчас слышу. А больше не было разговора...

— А сколько они находились в помещении, сказать не сможете?

— Я ведь, извиняюсь, звать вас не знаю как, у своей жизни секунды отсчитывал, могли они и часами показаться. К тому же внучка. Хотя потом понял, связали, значит, убивать не будут. Так что боюсь точно время подсказать.

— Ну хотя бы примерно? Нам это очень и очень важно.

— Минут двадцать наберется, или чуток больше, тут уж не обессудьте. А вот внучонка когда заявилась, припоминаю: без четверти десять было. Ждал я ее очень.

— Что ж, спасибо, Борис Иванович. Мы вас, конечно, еще потревожим. Как без этого, дело требует. Если что припомнится, вот здесь на бумажке телефончик записан. Звоните. А зовут меня Алексеем Леонидовичем, — запоздало представился он.

Вышел Панкратьев. Алексей не сразу к себе листок бумаги придвинул. Не спешил записывать не продуманные до мелочей и не получившие ясной законченности мысли. Размышления всегда рождали новые, порой неожиданные направления поиска.