И она целовала его глаза, щеки, рот. Слезы Дирка были горячими и солеными.

Дирк снова вздохнул и прижал голову к ее груди.

Она почувствовала, как его лицо прижимается к ее мягкой груди, обняла его голову и прижала сильнее.

– Дирки.

Голос Мэри звучал хрипло, в ней вспыхнуло какое-то новое тепло.

Утром Дирк просыпался медленно, но чувствовал себя отлично. Некоторое время он лежал и думал об этом, не способный сразу понять, почему его пронизывает зыбкое расплывчатое ощущение, что все замечательно.

Потом он услышал, как за перегородкой в своей комнате двигается Мэри. Плеск воды, переливаемой из кувшина в раковину, шорох одежды. Наконец негромкий щелчок – открылась и закрылась дверь, – и ее шаги удалились в сторону кухни.

Он вспомнил события прошлой ночи, вспомнил отчетливо, во всех подробностях. Не просто вспомнил – в его сознании они выросли и заслонили все остальное.

Он отбросил простыню, приподнялся на локтях, задрал ночную сорочку и стал разглядывать свое тело, как будто никогда раньше его не видел.

Услышав ее приближающиеся шаги, он быстро прикрылся, натянул простыню и притворился спящим.

Мэри тихо вошла и поставила на столик у кровати чашку кофе и сухарь на блюдечке.

Дирк открыл глаза и посмотрел на нее.

– Ты не спишь, – сказала она.

– Да.

– Дирк... – начала она и покраснела. Щеки ее покрылись пятнами. Она перешла на пристыженный шепот. – Никому не рассказывай. Забудь о... о том, что случилось.

Дирк ничего не ответил.

– Обещай мне, Дирки. Пожалуйста, обещай.

Он медленно кивнул, не доверяя своей способности произносить слова, переполняемый ощущением полной власти над нею.

– Это было нехорошо, Дирки. Мы поступили ужасно. И не должны больше думать об этом.

Она направилась к двери.

– Мэри.

Она остановилась, не оборачиваясь; все ее тело было напряжено, как у птицы в полете.

– Я никому не скажу, если ты снова придешь ночью.

– Нет, – яростно ответила она.

– Тогда я скажу бабушке.

– Нет. О Дирки! Ты не скажешь.

Она снова была у его кровати, опустилась на колени, схватила за руку.

– Ты не должен, не должен. Ты обещал.

– Придешь? – негромко спросил он.

Она всмотрелась в его лицо – совершенство теплой загорелой кожи и зеленых глаз, черные шелковые волосы, падающие на лоб.

– Не могу. Мы с тобой сделали ужасную, ужасную вещь.

– Тогда я расскажу, – сказал он.

Она встала и пошла в свою комнату, плечи ее поникли в признании поражения. Он знал, что она придет.

Шон в наемной карете прибыл к дому Голдбергов точно в срок. Прибыл, как волхвы к младенцу Иисусу.

Сиденья его кареты были завалены пакетами. Однако на выборе подарков сказались ограниченные познания Шона касательно вкусов женщин трех лет от роду. Во всех пакетах были куклы. Большие китайские, которые закрывают глаза, когда их наклоняешь, красивые куклы со светлыми волосами, которые пищат, если нажать им на живот, кукла, которая выпускает воду, куклы в десятках национальных костюмов и куклы в пеленках.

За каретой Мбежане вел подарок, который Шон считал верхом оригинальности. Это был пегий шотландский пони с английским седлом, маленьким мартингалом и уздой.

Подъездную дорогу запрудили кареты. Последние сто ярдов Шон вынужден был идти пешком, с охапкой подарков.

В таких обстоятельствах продвижение становилось затруднительным. Он мог смотреть только поверх своего груза на отвратительно украшенную крышу здания, и шел по лужайке вслепую. Он слышал постоянный пронзительный визг, который становился громче по мере его приближения, и наконец почувствовал, что его настойчиво тянут за штанину. Он остановился.

– Это мне подарки? – спросили где-то возле его колена. Наклонив голову набок, он увидел поднятое к нему лицо крошечной мадонны.

Невинность в больших сверкающих глазах в овале лица, обрамленном блестящими черными волосами. Сердце у Шона екнуло.

– Смотря как тебя зовут, – ответил он.

– Меня зовут мисс Буря Фридман из Чейс-Уэлли, Питермарицбург. Это мои подарки?

Шон присел, так что его лицо оказалось почти вровень с лицом мадонны.

– С днем рождения, мисс Фридман, – сказал он.