Корот резко повернулся к командиру звена, хотел что-то сказать, но так и остался с полуоткрытым ртом. Аракелян подносил зажженную спичку к папиросе — спичка догорела в пальцах. Полное лицо Терепченко медленно налилось багровой краской, и он начал жевать нижнюю губу.

— А с выводами, от которых зависит судьба человека, жизнь научила меня не торопиться, — досказал Романовский.

Терепченко давно казалось, что он перестал удивляться всему в людских отношениях. Были случаи, когда мотористы или грузчики самолетов бросали ему непечатное слово прямо в лицо, в момент «плановой запарки» это случалось нередко. Он не обижался. Если же и задевало его грубое словцо, старался не показать вида — эти люди были «низкооплачиваемым дефицитом», могли в любое время бросить работу даже без заявления об уходе. Бывало, когда начальство не стеснялось в интонациях, и в первое время Терепченко переживал унижение, с годами попривык, и брань на него действовала только как хлыст на лошадь. Но вот чтобы «среднее звено», довольно высокооплачиваемое, дорожащее местом и поэтому уязвимое, взбрыкивало по пустякам, из-за тона или не пришедшего по вкусу местоимения, Терепченко понять не мог, слова Романовского застали его врасплох, насторожили.

— Садитесь! — Терепченко поднял грузное тело из-за стола. — За непочтительность не обессудьте. Я почему-то всегда считал, что обращение на «ты» сближает людей. Но воля ваша!.. Корот, Пробкина привезли?

— Так точно!

— Пригласите.

Корот вышел из кабинета и вернулся с Семеном.

— Расскажите, товарищ Пробкин, что произошло? — Терепченко, когда хотел, умел говорить мягко и уважительно.

— Вы все знаете и решение приняли.

— Оно будет зависеть от ваших доводов.

— Командир эскадрильи посоветовал мне приготовить деньги на ремонт.

— И вы не согласны?

— Зарабатываю больше, чем пропиваю, — выплачу.

— И все-таки почему приняли решение сесть у больницы? — спросил Аракелян.

— Больной, которого я вез, симпатичный старикан. Он уже хрипел и готов был повидаться с богом. Мне почему-то захотелось продлить ему жизнь. Пусть подышит еще годков двадцать.

— Скажите, товарищ Пробкин, это вы написали басню, которую парторг снял с доски объявлений в штабе? — поинтересовался Терепченко. — И буквы в посвящении «П. С. Т.» относятся ко мне?

— Он, он. Его почерк! — сказал Корот.

— Ладно! — махнул рукой Терепченко. — Спасибо за критику, Пробкин, она движущая сила нашего общества. Так? Только, если смелый, подписываться надо. Верно? Перейдем к существу дела. Почему не сели на местном аэродроме? Кто дал право? Почему не запросили разрешения по радио на посадку у больницы?

— Сомневался в положительном ответе, а старикан умирал.

— Вас просил сесть поближе врач?

Семен внимательно посмотрел на него, на Корота, на Аракеляна.

— По Правилам это не имеет значения.

— А на колеса можно было притулиться? — Вопрос Корота прозвучал как-то нерешительно, хотя и был произнесен сиплым басом. — Может быть, тогда…

— Тогда бы самолет скапотировал, и от кабины остался блин!

Дверь кабинета приоткрылась:

— Разрешите?

— Я занят! — крикнул Терепченко. — Ну и заварили кашу, Пробкин!

— Все делал, как учили.

— Кто учил? — насторожился Терепченко.

— Ну, например, министр гражданского флота. Недавно читал о его отношении к людям. Впечатляет и достойно подражания.

Терепченко поморщился и пожевал нижнюю губу.

— Ишь ты! Грамотен, баснописец! — выражая поддельное изумление, негромко сказал он. — Идите!

В дверях Семен встретился с секретаршей командира отряда. Девушка, дробно стуча каблуками по паркету, подошла к Аракеляну.

— Вам записка. Передал шофер санитарной машины.

— Спасибо.

Аракелян прочитал записку и положил ее перед Терепченко.

— Пишет начальник областной санитарной станции. Пилот садился по просьбе врача, и они ходатайствуют о поощрении.

— Мое дело, дорогой, служба. Их право благодарить. Дам указание занести благодарность в личное дело Пробкина и накажу его за нарушение Наставления по производству полетов.

— Прощать самовольства нельзя. Разведем анархию. Он мог запросить разрешение по радио…

— Правильно, Корот. И возможно, мы разрешили бы! — вставил Терепченко. — Ваше мнение, Сурен Карапетович, я не спрашиваю, оно, как в зеркале, отражается в ваших главах, и я с ним решительно не согласен. У командира звена происшедшее не переварилось.

— Наоборот!

— Интересно! — живо повернулся Терепченко к Романовскому.

— Жизнь человека дороже погнутых винтов и царапин на железе.

— Это цитата из книги министра?. Хотите придавить меня авторитетом? Разве мы говорим о чьей-то жизни?