– На самом деле не так уж и много, а? Она – тип тусовщицы, путешественницы, a я… очевидно, нет. Может, меня поэтому к ней так тянуло. Может, я хотела быть немножечко похожей на нее, не в том, что видно невооруженным взглядом, а внутри, ну, понимаешь, хотела перестать бояться всего на свете.

Люк смотрит на Джули.

– Я думал, ты счастлива быть такой, какая ты есть.

– Не поняла?

– Ты постоянно талдычишь о том, что ты одна в своем уме, а все вокруг – психи. По-моему, ты как-то сказала, что все твои страхи логичны.

– Да, это так. – Джули пожимает плечами. – Но если бы я была другим человеком, я не стала бы строить свою жизнь в соответствии с логикой, я бы просто, ну, не знаю, делала разные вещи потому, что это весело, или потому, что все их делают, или еще почему. Не выбирала бы себе занятия исходя из того, гарантируют ли они стопроцентную вероятность выживания.

Люк смеется.

– Я понимаю.

– Не думаю, что другие люди столько размышляют о смерти. Думаю, они просто вроде как убеждают себя, что не умрут, даже если садятся в самолет, прыгают на тросе с моста или еще что-нибудь в этом роде. Они сосредоточиваются на удовольствии, и, может быть… Может быть, они думают, что удовольствие того стоит, а может, им на самом деле типа как все равно, умрут они или нет. Если я не чушь горожу.

Люк взбивает подушки и удобно растягивается на кровати.

– Вроде не чушь. Можешь объяснить?

– Ну, иногда, особенно в детстве, у меня бывало удивительное ощущение – например, когда я каталась на карусели. Она крутилась с бешеной скоростью, и это было жутко до дрожи, но я думала: вот я делаю что-то, отчего вполне можно убиться, – и это почему-то меня возбуждало. Я чувствовала себя смелой, крутой, стоящей на грани жизни и смерти и… Вот что, наверное, значат слова «жить рисковой жизнью». Я понимаю, как это притягательно, но сейчас я просто не могу расслабиться и насладиться этим ощущением. Теперь я ни за что не сяду на карусель, потому что стоит мне на нее посмотреть, как я осознаю, насколько она небезопасна, и оказываюсь просто физически не способна рискнуть. Теперь экстремальные ощущения меня не возбуждают, пугают только. Наверное, это оттого, что теперь я знаю: грань реальна.

– Но тебе хочется вернуться?

– Куда?

– Ну, в те времена, когда ты не задумывалась.

Джули задумывается.

– Не знаю. Я думаю обо всех вещах, которые так легко делала, когда была ребенком. Я ездила в машинах, которыми управляли другие – даже по автострадам! – и никогда не думала, что могу разбиться. С удовольствием ела рыбу из кафешки, где мы покупали рыбу с картошкой фри, и не думала о костях. Конечно, когда ты ребенок, взрослые за тебя отвечают и ограждают от того, что опасно, и ты вроде как им доверяешь. Если машину вели отец или мать, я была уверена, что они никуда не врежутся, потому что они – мои родители, а катастрофы происходят только с другими людьми… И вот еще что: если ты – ребенок и твой отец велит быть осторожнее с рыбьими костями, ты его даже не слушаешь, потому что на самом деле не веришь, будто можно умереть, чем-нибудь подавившись. Не знаю. Может, я просто больше не доверяю взрослым, потому что сама стала такой и знаю: взрослым не очень-то стоит доверять.

Мысли Люка возвращаются к тому лету, когда Джули узнала результаты своих экзаменов. Она собиралась лететь в Барселону с матерью; это был их первый совместный отдых с тех самых пор, как родители расстались. В поезде до Лондона, где ей предстояла встреча с матерью, у Джули началась настоящая истерика. Она позвонила Люку со станции на Ливерпуль-стрит и, рыдая, принялась жаловаться: гроза такая страшная, и поезд едет слишком быстро, и она с ума сходит при мысли о том, что ей придется сесть в самолет. Как Люк ни старался, ему не удалось ее успокоить, и она взяла и вернулась домой – не на скором поезде, а на медленных местных, выстраивая маршрут, как паук – паутину, безопасным и нелепо запутанным кружным путем. Люк тогда подумал, что у Джули стресс по поводу экзаменов – она все время, пока их сдавала, была сама не своя, – а потом она узнала свои ужасные результаты, и все стало еще хуже.

Чем больше Джули упрощала свою жизнь, и чем логичнее и безопаснее та выглядела, тем большую дистанцию, казалось, создавала она между собой и остальным миром. Конечно же, сама Джули утверждает, что живет реальной жизнью, что ездить каждый день сто миль до работы – это бред, что ей нравятся ее «простая» работа и «простая» жизнь и что, если бы все жили, как она, в мире не было бы такого бардака.

Джули нарушает ход мыслей Люка:

– Знаешь, что забавно? Когда я была ребенком, мне казалось, что умереть – или почти умереть – это весело и вроде как даже круто. Ну, подумаешь, останется у тебя какой-нибудь шрам, зато можно будет не ходить в школу и тебя будут навещать толпы народа, все будут спрашивать, как ты себя чувствуешь, и угощать конфетами, и жизнь не будет такой скучной.Лучше всего из детства мне запомнилось, как все было упорядоченно и монотонно; всё за меня решали взрослые, и я целых тринадцать лет была вынуждена каждый день таскаться в школу, только и мечтая: пусть для разнообразия случится что-нибудь неожиданное.

– Я постоянно так себя чувствую, – говорит Люк. – Я хочу, чтобы случилась какая-нибудь неожиданность. Чтобы моя жизнь переменилась.

Люк думает о Вэе. Может, он и есть эта долгожданная перемена? Люк прикидывает, не пора ли сказать Джули про Вэя, но сначала он должен все решить наверняка. Впрочем, он знает, как Джули отреагирует, если ей рассказать. Она скажет, что вся эта затея – полное безумие. Может, лучше будет, если она сама поговорит с Вэем завтра вечером, когда тот позвонит.

Джули смотрит на него.

– Знаешь, если бы я могла что-нибудь сделать, чтобы у тебя все наладилось, я бы сделала это, не задумываясь. Я имею в виду, если кто-нибудь сейчас сюда зайдет и скажет, что я должна съесть, ну, не знаю, недоваренную курицу, или слетать на самолете в Австралию – да что угодно, на самом деле, – и тогда ты типа поправишься, я это сделаю, просто возьму и сделаю. Я сделаю что угодно, чтобы тебе стало лучше.

– Знаю, Джул. Я ради тебя тоже что угодно бы сделал.