– О чем думаешь, Андреич? – прервал размышления Кольцова Заболотный и, по-своему поняв его молчание, успокоил: – Ты уж, пожалуйста, не сомневайся. Не дам пропасть человеку. Во всяком случае, крепко постараюсь.

– Скажи, Павло, я там, над воротами, видел новую надпись «Коммуна номер один», – вспомнив что-то, спросил Кольцов.

– То один местный старичок постарался. Говорит, был художником. Я его тоже наметил пригласить. Может, кто из детишков захочет в художники выбиться, пусть поможет.

– Это хорошо, – согласился Кольцов. – Но я не о том. «Коммуна» – тут все понятно. Но почему «номер один»? Кто тебе, Павло, этот номер присвоил?

– Так сами себе и присвоили, – не задумываясь, с готовностью ответил Заболотный: видимо, кто-то уже задавал ему этот вопрос. – Потому как мы первые до этого додумались. Вот ты, Павел Андреевич, много по свету поездил, много всякого повидал. Скажи мне, только честно: слыхал ты, что б вот так, как мы, сирот еще где-нибудь до гурту собирали? Чтоб чужие люди им вместо родителев становились?

Кольцов промолчал. Ему, и верно, не доводилось про такое слышать. О домах призрения, где бездомных стариков до последних их дней докармливали, слыхал. А вот до детской коммуны, может, и прав Заболотный, пока еще никто не додумался.

– Молчшь? То-то же! Потому номер один! – удовлетворенно сказал Заболотный и продолжил: – И еще. Тоже насчет моих размышлений. Мы тут еще один домик приглядели, тоже вроде как бесхозный. Весной ремонт сделаем. Девчаток в нем разместим.

– Прямо наполеоновские у тебя планы, Павло!

– Вот! Ты в самое яблочко попал! – обрадовался Заболотный. – Я тут на чердаке книжки отыскал. Одна особенно мне понравилась. Про Наполеона. Две ночи напролет читал. Веришь-нет, все вроде как про нашу коммуну. Только Наполеон всех инвалидов, в войнах искалеченных, собирал и тоже им что-то вроде коммуны устраивал. А вот про детишков не подумал, не побеспокоился. А они больше всех не только в войнах, но и в других всяких передрягах страдают.

– Ты так меня убеждаешь в необходимости детской коммуны, вроде как не мы с тобой эту самую коммуну начинали, – улыбнулся Кольцов.

– Про это я не забываю. Но тогда то была только первая мысль. Ну, вроде зажженной в темноте спички. А для того, чтоб светло стало, надо каганец запалить. Или там лампу-семилинейку. Наша коммуна, я так понимаю, это все равно, как зажженная спичка. Потому номер один. А теперь, глядишь, мы нашей спичкой сотни каганцов запалим. Если б ты, Павел Андреевич, только знал, сколько детишков по всей России сейчас без родительского призора осталось! – с глубокой душевной болью тихо сказал Заболотный. – Спасать надо!

Вернулись из своего странствия по Основе Гольдман и Миронов. Кольцов стал присматриваться к выражению лица Гольдмана, пытаясь определить, какое впечатление произвела на него их беседа, к какому выводу он пришел относительно Миронова.

Но лицо Гольдмана было, как всегда, непроницаемым, скупым на внешние эмоции.

Едва Миронов вошел в зал, Павло стал тоже по-особому, внимательно и оценивающе, к нему присматриваться. Словно примерялся, пытаясь уже заранее предугадать, сойдутся ли они характерами, сработаются ли.

Миронов же, увидев в зале рояль, весь как-то просиял, подошел к нему, как бы невзначай дотронулся до клавиш. И рояль отозвался не какофонией звуков, а парой осмысленных музыкальных аккордов. И уже даже по этому можно было понять, что Миронов знаком с этим инструментом не понаслышке.

– Умеете? – с надеждой спросил Заболотный.

– Боюсь сказать «да», – ответил Миронов. – Когда-то меня чему-то учили, но я не был прилежным учеником.

– Попробуйте.

– Знаете, с возрастом стали хуже слушаться руки. Неоднократно в этом убеждался, – пожаловался Миронов. Но отказываться не стал.

Он поднял руки на уровень глаз и, массируя пальцы, стал ими как бы перебирать воздух. Затем пододвинул к роялю стул, удобнее на нем устроился. Для разминки несколько раз проиграл гамму. И лишь после этого, немного помедлив и сосредотачиваясь, заиграл.

Играл он что-то незнакомое. Может быть, импровизировал. Но это была музыка. Печальная, раздумчивая. Иногда пальцы ошибались, он поправлялся. Но всем было ясно: когда-то, очень давно, он действительно умел хорошо играть.

Заболотный обернулся к Кольцову, орлиным взглядом посмотрел на него. Надо думать, он не только оценил игру Миронова, но и был благодарен Кольцову за его настойчивость.