— Ты, барин, тише ругайся грубыми словами! — проговорил Карп сквозь зубы. — Натурально думаешь, что пустыню можно пересечь, что ли?

— Я ведь все сказал, холоп ты бестолковый, — пески не могут тянуться бесконечно…

Перепалка набирала обороты. Я представил себе Северского, как он в роли Моисея ведет нас через нескончаемую пустыню. Тянутся безжизненные пески — верста за верстой, верста за верстой; ни травинки, ни живой души. И манна не сыплется нам с чужих небес..

— А если здесь нет ни рек, ни озер, ни морей? — Карп поглядел на Северского сверху вниз. — Ты, барин, можешь себе такое представить? Пустыня без конца и края! Весь мир — одна великая промозглая пустыня!

— Бежать нам нужно непременно, — встрял в разговор Гаврила. — Только сделать это требуется с умом. А что ты, доктор, думаешь? — толкнул он меня в бок.

— Что он может думать? — Северский скривил аристократическое лицо. — Без микстур и шприцев он беспомощен, как скопец на брачном ложе.

Я не скажу, что слова артиллериста «ранили в самое сердце», но мне очень не понравилось услышанное. Как он смеет оскорблять в присутствии такого числа людей? Я было открыл рот, собираясь поставить зарвавшегося артиллериста на место, но за меня неожиданно вступились все.

— Доктор хотя бы не бьет баклуши, — заметил Карп.

— Да! Доктор готов помочь любому, о чем ни попроси, — поддержал одноглазого вожака один из его оборванцев.

— Наш доктор — хороший человек! — заговорили матросы разом. — Уважает нашего брата. Пусть скажет доктор! Доктор, говорите, не стесняйтесь!

Я прочистил горло. Конкретного плана действий не было, но кое-какие мыслишки имелись.

— А если двинуть вдоль русла канала, но с внутренней стороны вала? Мы уже видели, что цилиндры не могут передвигаться по столь крутому склону.

— Ну и куда таким образом доберемся? — спросил Северский, скептически поджав губы. — В другой такой же лагерь? В новый плен?

— Вопрос в том, как быстро нас хватятся и какие силы бросят вдогонку, — сказал я.

— А в другом лагере могут оказаться наши, — поддержал меня Гаврила.

— Нет! Ваш план, господин Пилюля, никудышен! — отрезал офицер.

И тут мы все замолчали: снаружи раздался громкий и совсем неожиданный звук. Северский так и застыл: на лице выражение праведного гнева, указательный перст правой руки направлен вверх. Лишь блеск в глазах успел погаснуть — ярость сменилась холодной настороженностью. Раззявив рты, мы с испугом и одновременно с удивлением уставились на колышущиеся стены палатки. Звук повторился: это было что-то среднее между пением кита и воем сиренного гудка «Кречета».

Толпою выбрались наружу. Ночь была безлунной (я тогда и не догадывался, что луны в этом мире попросту нет), но света звезд оказалось достаточно, чтобы рассмотреть происходящее на площадке. Наши флегматичные конвойные покинули насиженные циновки. Теперь «червелицые» бродили по кругу, задрав дрожащие лицевые отростки к темному небу.

— Это они голосят? — спросил громким шепотом гальванер Лаптев.

Безликие головы охранников светились тусклым люминесцентным светом, будто кто-то натер их фосфором. В коробке, что стояла между их циновками, мерцала желеобразная масса зелено-желтого, ядовитого цвета. Я заметил, что с длинных пальцев «червелицых» капает такая же похожая на желчь дрянь.

Ближайший к нам великан огласил ночь «китовым зовом». Затем поднял с земли валун размером с голову взрослого человека и… метнул в сородича. Второй увернулся; недолго думая, подхватил увесистый гранитный обломок и швырнул в ответ. Мы оторопели: оба конвоира вели себя так, будто решили поиграть в крупнокалиберные снежки. «Червелицые» же принялись топать и прыгать, вызывая тем самым сотрясение земли и осыпание песков.

Гаврила первый смекнул, в чем здесь дело.

— Набодались, тварюги!

«Набодаться» — это у наших моряков означало напиться допьяна.

Не успел я отдать должное справедливости этого заключения, как всем пришлось броситься врассыпную. Над нашими головами со свистом — словно артиллерийский снаряд — пронесся каменный обломок. Следом за ним вприпрыжку помчал «червелицый». От закованного в нелепый доспех тела волнами распространялся пряный жар. Один из матросов не успел убраться с пути охваченной диким куражом махины, и великан отшвырнул человека в сторону, точно букашку. Тот же «червелицый» врезался в нашу палатку, запутался в ткани, задергался, затем все-таки освободился и, пропустив очередную глыбу в дюйме над плечом, ринулся на сородича. Ни людей, ни причиненного им ущерба горе-охранник не замечал.

Палатка опала. Угодила на костер и мгновенно занялась парусина. Завозились погребенные под складками ткани Стриженов и старик Иннокентий. Мы вытянули их и поспешили укрыться за ближайшими отвалами земли. Там провели часа полтора: лежали на холодном песчаном склоне и слушали, как громыхают валуны и заходятся нечеловеческим криком «червелицые». Мы были словно дети непутевых родителей, для которых каждый вечер проходит под звуки пьяных скандалов и мордобоя. Разве что не хныкали и не глотали слезы.