Это было страшное и завораживающее зрелище. Что-то подобное мог видеть только Данте, когда в грезах опускался на дно ада, туда, где самые страшные демоны подвергали изобретательным пыткам злостных грешников.

Быть может, для наших соседей такое кровавое разделение было делом привычным до рутинности; быть может, провести этот утренний ритуал для них — все равно что команде русского корабля собраться вместе на молитву и поднятие флага. Не знаю. И, честно говоря, знать не хочу. Земная наука не раскрыла и сотой части тайн человеческого тела и души. Куда нам до постижения природы существ, рожденных в другом мире, под иным солнцем? Наверняка для них — детей далеких планет — привычки людей могли бы показаться столь же отталкивающими и пугающими. А почему нет?

Голос Гришки, матроса, приставленного к Стриженову в качестве вестового, отвлек меня от задумчивого созерцания анатомических подробностей разделенного существа.

— Павел Тимофеевич! — звал юноша надтреснутым от волнения голосом. — Спускайтесь скорее сюда!

Я без охоты заторопился по склону вниз. Вчера горе-повара недобросовестно пропекли снедь, и, проснувшись, мы все почувствовали себя слегка отравленными. А тут еще такое зрелище! Поэтому происходящее в тот момент я воспринимал сквозь туман дурноты, и сил для решительных действий не было категорически. Категорически!

Этим утром я подобрался к границе, разделяющей жизнь и смерть, как никогда, близко. Гнилостный запах вод Стикса веял мне в лицо.

Гришкино волнение не предвещало ничего хорошего. Наверняка Стриженов окончательно потерял связь с действительностью. Хоть бы ничего не учудил, горе луковое! Подумать только: неделю назад ты — уважаемый всеми командир, а сегодня к тебе относятся как к малому дитяти! Незавидная участь… Уверен, если бы Стриженов был способен выбирать, он предпочел бы проглотить жменю пьяных ягод, чем жить неспособным вытереть нос болваном.

А в лагере, судя по всему, закипала очередная ссора. Моряки и люди Карпа стояли друг против друга, лица у тех и других были перекошены лютой злобой. Разве что отец Савватий и старый шаман Иннокентий болтались в стороне от потасовки, словно два спортивных арбитра, готовые блюсти правила соревнования. Священник поглядел на меня, и я понял его без слов.

«Сегодня нам обоим предстоит много работы».

В другое время я бы вклинился между противоборствующими. Возвел бы руки к небу, призвал к миру, пожурил недовольных и осмелившихся судить и не прощать других. Сегодня же… Я тяжело опустился на валун рядом с «червелицыми» стражами (те на секунду обратили ко мне лицевые отростки, а затем вернулись к немому созерцанию друг друга).

Гришка подошел походкой насквозь виноватого человека.

— Что стряслось, братец? — спросил я. — Его высокоблагородие пропали! — произнес юноша и зашмыгал носом.

Послышался рассерженный голос Северского:

— Как пропал?! Куда?!

Артиллерист, — а он спустился с вала следом за мной, — схватил Гришку за потерявшую вид форменку.

— Тебе за кем было поручено присматривать?! — вознегодовал он. — За дырявым корытом или за старшим офицером?!

— Простите, ваше благородие, недоглядел!.. — залепетал матрос.

Зазвенели пощечины.

— Я тебе покажу, каналья! Недоглядел он! Под суд пойдешь у меня!

Все это стало походить на какой-то, прости господи, фарс.

— Северский! — окликнул я офицера, про себя удивляясь, насколько блекло и невыразительно звучит нынче мой голос. — Прекратите немедленно рукоприкладство! Григорий пытается нам что-то сказать! — Старшего офицера убили! — Гришка показал испачканными кровью пальцами (Северский разбил ему нос) на людей Карпа. — Они говорят, будто Федор Арсеньевич сам ушел ночью! Но я видел часы его высокоблагородия у одного из них! У Макара!

Да, у Стриженова имелся хронометр на золотой цепочке. С чеканкой на крышке в виде двуглавого орла. Я прекрасно помнил вещицу. Неужели Карп вознамерился-таки убрать лишних людей из лагеря? Он ведь должен был понимать, что подобное мы с рук никому не спустим! Если бы вчера он сам не завел разговор об эвтаназии Стриженова, я бы нисколько не усомнился в этом человеке. Да, Карп груб, неотесан, предельно честолюбив, в нем чувствовалась склонность к самодурству, однако он — не болван.

— Карп! — Северский решительно приблизился к шеренге оборванцев. — Морда холопья, матрос сказал правду?

Карп сплюнул и ответил с вызовом:

— Я не слыхал, о чем блеял мальчишка. Ваш капитан сбежал из лагеря — непонятно, что ли? Он же тронулся! И делает то, что в голову взбредет. Нечего на нас вину валить! Иначе и остальным потеряться недолго!

Северский задрожал от гнева.

— Пес ты шелудивый! Сейчас я спрошу с тебя за портсигар и папиросы! — Он взмахнул рукой. — А ну, балтийцы! Врежем им!

Большего морякам и не требовалось. Дальше события разворачивались в традициях кулачных боев «стенка на стенку», сопровождающих Масленицу и другие любимые русским народом праздники. Сначала раздались крики, матерная брань, и затем, под скрежет зубов, «стенки» столкнулись. Взметнулась пыль; загрохотали кулаки, затрещала рвущаяся в отнюдь не дружеских объятиях одежда.