Как заметил Цицерон, деспота убили, а деспотизм остался. Теперь у Антония было в Риме больше сил, чем у Лепида, которому в любом случае предстояло покинуть город и управлять двумя огромными и лишь частично покоренными провинциями — одна в Галлии, другая в Испании. Стало ясно, что до конца года, когда истечет срок консульства, Антоний намерен набрать как можно больше войска. Для чего же ему целая армия? У Цицерона на сей счет сомнений не осталось: войско Антонию нужно, чтобы развязать войну со своими врагами и в конце концов захватить власть в стране.

11 марта Цицерона вновь посетил Бальб и рассказал, что Антоний не только расселяет в Кампанье ветеранов Цезаря, но и берете них и их товарищей клятву поддержать эдикты Цезаря. Кроме того, он советует им всегда иметь свое оружие под рукой и в хорошем состоянии — до тех пор, пока оно не понадобится. Цицерон пожаловался Аттику: убийцы Цезаря действовали с отвагой мужей, но с разумом детей — заговорщики допустили ошибку, оставив в живых наследника. Цицерон явно подразумевал не Октавиана, а Антония (как политического наследника), и, стало быть, в юноше он не видел серьезного претендента.

По возвращении Антония в Рим Октавиан попросил его о личной встрече. Антоний согласился и заставил Октавиана прождать возмутительно долго у входа в сад Помпея, где была назначена встреча. Антоний держался заносчиво ( superbe), в то время как Октавиан вежливо, но упорно отстаивал свои права на наследство, в том числе и на деньги, взятые Антонием у Кальпурнии. Консул резко отвечал, что денег у него больше нет, он уже потратил их на государственные нужды, да и в любом случае нужно еще выяснить, какова была там доля Цезаря и сколько денег принадлежало казне. Беседа оборвалась, когда Антоний заявил, что как консул он не обязан отчитываться перед молодым человеком вроде Октавиана, не занимающим никакого государственного поста. Он посоветовал юноше прекратить добиваться наследства, которое будет для него обременительно — учитывая, как много Цезарь обещал раздать. Тем не менее Антоний пообещал сделать все от него зависящее, чтобы провести соответствующий закон для признания усыновления.

На протяжении их недолгой беседы Октавиан был вежлив, но ушел из садов Помпея более чем когда-либо преисполненный желания добиться справедливости. Начал он с продажи большей части семейного имущества, пытаясь собрать достаточную сумму для выплат по завещанию Цезаря — по триста сестерциев каждому гражданину. Ему помогал Филипп, тоже продавая собственное имущество, и, что еще удивительнее, Педий и Пинар одолжили Октавиану свои доли в наследстве Цезаря. Значит, они надеялись получить их рано или поздно обратно. Тем временем люди Октавиана распустили среди горожан слух: Антоний присвоил деньги, предназначенные Цезарем для раздачи народу, а Октавиан намерен выполнить обещание приемного отца. Очень быстро его популярность увеличилась, а популярность Антония сошла на нет.

Консул решил прибегнуть к запугиванию. Он пригрозил посадить своего нового соперника в тюрьму, если тот не прекратит заигрывать с народом. Октавиан счел угрозу блефом. Наверняка Бальб не преминул сказать ему, что вряд ли Антоний позволит себе бросить в тюрьму законного наследника Цезаря — ведь это может не понравиться шести тысячам его телохранителей. Самое худшее, что мог консул сделать Октавиану — не считая убийства, — слегка сбить с него спесь.

Затем между Антонием и Октавианом произошло несколько небольших столкновений. Один раз они повздорили во время судебного разбирательства: Октавиан обратился к Антонию с помоста, а не спустился на пол. Консул приказал ликторам стащить Октавиана с помоста и вывести из зала. Кроме того, он изменил своему обещанию — ускорить признание усыновления. Втайне от Октавиана Антоний подговорил кое-кого из трибунов, чтобы они постоянно откладывали рассмотрение дела.

Ничуть не обескураженный, Октавиан затеял ходить по городу с толпой приверженцев, выполнявших роль неофициальных телохранителей, — для защиты от многочисленных уличных разбойников, подкупленных его врагами. Стоило ему завидеть группу граждан или солдат, он прислонялся к стене, какой-нибудь колонне или постаменту и обращался к ним с речью. Говорил Октавиан в основном о том, что ищет у них поддержки не ради себя, а дабы защитить память Цезаря и его наследство от клеветников. Иначе, доказывал Октавиан, граждане никогда не смогут воспользоваться деньгами, которые завещал им Цезарь. Он, мол, просит Антония не разбазаривать деньги Цезаря, пока не получат свою долю все граждане, тогда он, Октавиан, как наследник Цезаря, сам отдаст Антонию остальное.

Все это была явная демагогия с целью возбудить толпу: обоснованные жалобы вперемешку с лицемерным красивым фразерством. Красноречием такого сорта владел не только Октавиан. Подобные бесстыдные методы практиковались профессиональными ораторами — включая и Цицерона, — которые преподавали их своим ученикам. В речах преобладали гиперболические фигуры. Римские избиратели весьма к этому привыкли и самым неправдоподобным заявлениям Октавиана вероятнее всего попросту не придавали значения, зато его обращение к их личным интересам било точно в цель. Повсеместно ходили слухи, что Антоний, промотав деньги, взятые у Кальпурнии, охотится и за другой казной Цезаря, которую тот отдал на хранение жрицам Опы, древней богини изобилия.

Чтобы восстановить в глазах ветеранов репутацию верного цезарианца, Антоний стал уходить от прежней примиренческой политики. Он начал словесные нападки на заговорщиков, однако слишком далеко не заходил и к расправе не призывал. Таким образом, перемирие, объявленное Антонием 17 марта, с треском разлетелось вдребезги, напугав тех из заговорщиков, кто скрылся из города и мечтал вернуться. Цицерон, ожидавший войны и считавший себя слишком старым, чтобы воевать, попросил теперь у Долабеллы должность легата; тот вскоре собирался ехать в Сирию в качестве наместника. Цицерон планировал присоединиться к нему в Греции, куда и так собрался отправиться. Его настолько страшило будущее, что не радовали уже и события мартовских ид. Пусть Цезарь сделал все, чтобы низвергнуть республику, но от него не пришлось бы уносить ноги.