– У меня были большие сомнения, когда я приехал, – объясняет Витторио. – Знаешь, что мне казалось? Что люди разочарованы, что у них есть тысячи причин считать себя несчастными, и вот они заявляют, что им не хватает духовности и отправляются за духовным товаром на Восток.

Мы проезжаем мимо первого дома, перед ним стоит джип, и два человека с лопатами, разгребающие снег во дворе, машут нам.

– К тому же я был уверен, – продолжает Витторио, – что мне придется поставить на себе крест как на художнике, что я не напишу здесь ни одной картины. Поначалу так и было. Мы снимали дом недалеко отсюда, похожий на большую дачу-прицеп, и этот наш первый дом, насквозь пропитанный тоской, был для меня среднеарифметической Америкой. Марианна ходила слушать гуру и часами медитировала в храме, когда она возвращалась домой, у нее были такие глаза, словно она приобщилась к чуду. Нас разделяли световые годы. Она познакомила меня с гуру, он показался мне хитрым стариком. Так я и сказал Марианне, но она отнеслась к этому спокойно. С некоторых пор мы полностью потеряли контакт друг с другом. Я стоял у окна перед мольбертом, но у меня ничего не получалось: холст оставался пустым. Я шел гулять с Джино, ходил с ним по несколько часов, он был еще щенок, я его, бедного, выматывал этими прогулками.

– А Джеф? – спрашиваю я, думая о том, как эта версия отличается от первой, которую я слышал от него и Марианны.

– Джузеппе учился в школе в Фоксвилле и ничего не понимал. Несколько часов на дорогу – автобус туда и обратно, ни слова по-английски и постоянные насмешки одноклассников. Марианна стала называть его Джефом, как будто это могло ему помочь. Я смотрел на него вечером перед сном и говорил себе, что это даже не мой сын, я не понимал, зачем я здесь. Я скучал по Нине, тосковал по привычной жизни, мне не хватало моих женщин, моих друзей, моего дома, моей музыки, моей машины, вина, виски, мяса, всего. Мне не хватало Италии, не хватало Европы. Не хватало суматохи, неожиданностей. Предвкушения неожиданностей, с которыми связана жизнь в городе, понимаешь? Живешь и чего-то ждешь, может быть, это и заполняет жизнь, верно? Мне казалось, что вокруг пустота, вакуум. Я часами сидел на телефоне – это была для меня единственная связь с миром, с далеким миром.

Он поворачивает на боковую дорогу, занесенную снегом, «рейнджровер» ползет по ней на малых оборотах.

– Я еще был пленником на земле, – продолжает он. – Еще был рабом.

Через полкилометра мы доезжаем до невысокого дома, который кажется еще ниже из-за наметенных вокруг сугробов. Витторио гудит, дверь дома приоткрывается, из нее выглядывает лысый человек, радостно машет нам рукой.

– Видишь? – спрашивает Витторио, как бы обращая мое внимание на то, что разговоры о помощи здесь не пустой звук. Он выходит из машины, кричит: – Привет, Ранапурти!

– Привет, ребята! – трубным голосом отзывается лысый и, словно он делает нам одолжение, позволяя расчистить проход к его дому, добавляет: – Бог в помощь!

Спасибо! – кричит Витторио, поддерживая идею об одолжении.

В руке у лысого пакетик с инжиром, теперь он жует и, снова помахав нам, исчезает за дверью своего невысокого домика, окруженного сугробами. Ему и в голову не приходит принять участие в собственном освобождении, для него совершенно естественно, что этим займемся мы. Я бы с удовольствием рванулся за ним вслед, вытащил его на снег и заставил взяться за одну из двух лопат, которые мы привезли.

Должно быть, Витторио прочел мои мысли.

– Ранапурти – святой, – объясняет он мне, – он совершенно не приспособлен к практической жизни. Он пишет важную книгу.

Мне бы спросить, на чем основана его уверенность в важности будущей книги – на том, что ему говорила Марианна, или на общем мнении, или на том, что она пишется в таком месте?

– Если ему не помочь, – убеждает меня Витторио, – бедняга так и останется взаперти.

Он тоже считает совершенно естественным гнуть спину на лысого слюнтяя, который тем временем сидит в тепле и жрет инжир. Интересно, есть ли предел приобретенным Витторио качествам – терпимости и доброжелательности, – и где он, этот предел, и что нужно, чтобы переполнить чашу.

Я тоже выхожу из машины и почти по пояс проваливаюсь в снег. Проходит несколько минут, пока мы, утопая в глубоком снегу, добираемся до багажника.

Витторио вручает мне одну из лопат, сам берет вторую и принимается разгребать снег – сначала вокруг машины, затем от носа машины до облепленной снегом калитки. Он действует умело, в темпе: взмах лопаты – вдох, еще взмах – выдох, полшага вперед, еще полшага, за минуту он продвинулся на несколько метров.

– Держи лопату вот так, – учит он меня, показывая правильное положение рук на черенке. – Иди за мной, подчищай.

Я иду за ним, но толку от меня мало, мне неохота выкладываться, лопата тяжелая, я размахиваю ею больше для вида. Впрочем, Витторио трудится с такой энергией, с такой страстью, так методично, что я ему и не нужен: ясно, что он взял меня с собой в воспитательных целях – хотел продемонстрировать мне здешний дух солидарности.

Он откапывает калитку, стучит и скребет по ней лопатой, очищая деревянную поверхность от снега, открывает и движется дальше, прорывая широкую борозду там, где должна быть ведущая к дому дорожка. Взмах лопаты влево – вдох. Полшага вперед – взмах лопаты вправо. Завидная выверенность каждого движения, завидное распределение мускульной энергии, завидная целеустремленность: дай ему время, он горы снега перелопатит, километры шоссе расчистит.

– Красота! – говорит он. – Давно не получал такого удовольствия. Лучше, чем сидеть в духоте и писать картины. Ты не думаешь?

Я думаю, что это глупая трата сил. Я бы с удовольствием огрел его лопатой по спине, чтобы он заткнулся. Вместо этого я спрашиваю:

– И как же тебе удалось избавиться от среднеарифметической американской тоски?

– Однажды я встретил гуру. Он был один. Гулял. Мы не сказали друг другу ни слова, мне хватило одного его взгляда. Этот взгляд все изменил. Я понял, что нашла Марианна. И чего недоставало мне.