Джеф-Джузеппе почесал голову. Он все еще держал шланг пылесоса, но кнопку включения не нажимал.

– Это не так трудно, – сказал он. – Полчаса – и я пропылесосил весь дом. После того как приехала Нина, получается раз в четыре дня.

Мне доставляло щекочущую радость то, что от моих вопросов в упор его голос делается визгливым, ломается в среднем регистре гораздо больше, чем бывало у меня.

– Ладно, – сказал я. – Ну а если как раз в этот четвертый день у тебя появятся дела поинтересней? Или вдруг начисто пропадет охота тянуть домашнюю лямку?

Джеф-Джузеппе сделал неопределенное движение свободной рукой.

– Гм…

В его взгляде ничего не стоило прочесть отражение борьбы между верностью семейным правилам и боязнью разочаровать меня. Он не знал, как ему выпутаться, и беспомощно озирался.

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Что за музыку ты слушал в наушники вчера вечером?

УТО: Хайдеса Снейкса. Ты что, никогда с ними не ругаешься?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Это как сказать…

(По сравнению с Витторио он даже на ногах держится неуверенно, того и гляди потеряет равновесие, настолько оно неустойчиво. Дразнить его не очень-то честно, но он сам напрашивается.)

УТО: Ясно, что не ругаешься.

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Откуда ты взял?

УТО: Оттуда, что они уверены: ты будешь делать все, как надо. Носить правильные шмотки, ходить в храм, пылесосить, слушать их нотации.

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: А по-твоему, что мне остается делать?

(Неуверенный взгляд. Противоречивые чувства.)

УТО: Ну хотя бы не вытягиваться в струнку по первому приказанию. Не бросаться выполнять каждую просьбу. Не отвечать улыбкой на каждую их улыбку. Не вести себя, как дрессированная собачка в цирке.

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Скажешь тоже, дрессированная собачка!

УТО: Да ты понимаешь, что у тебя даже имени нет? Что мать называет тебя так, Витторио этак?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Какая разница? Я привык.

УТО: В том-то и дело, что привык. Ты на все готов, лишь бы им угодить. Как ваша собака Джино.

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Неправда.

УТО: Неужели? А разве ты сам сюда приехал, сам выбрал это место? Или тебя доставили сюда, как посылку?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: При чем тут это? Мне было десять лет, когда мы приехали.

УТО: И тебе тут сразу понравилось?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: В общем, да. Красивое место, симпатичные люди.

УТО: Симпатичные тебе или Марианне с Витторио?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Да всем.

УТО: Кому всем? Ты такой представлял себе Америку? О такой Америке думал, когда ваш самолет шел на посадку?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Правда, не знаю.

УТО: Но теперь ты считаешь, что это лучшее место в мире? Думаешь, лучшего тебе не найти?

ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Я вообще ни о чем таком не думаю.

УТО: Пора начинать думать. Тебе четырнадцать лет, а не пять. Пора просыпаться. Нельзя спать всю жизнь. Рано или поздно нужно становиться самостоятельным.

(Он думает о Нине, о ее манере говорить: как будто ей приходится извлекать каждое слово из густого меда, и только после того, как мед стечет, она извлекает следующее.)

Джеф-Джузеппе чешет затылок, чешет лоб, наклоняется и включает пылесос. Он водит щеткой не так тщательно, как делал бы это до нашего разговора. В углах не пылесосит, под диванами тоже, сокращает обычный маршрут по белому ковровому покрытию, густому, как шерсть упитанной гладкошерстной собаки.

Одиннадцать утра, рояль, Бетховен, руки истосковались по игре за то время, что я не подходил к инструменту. Десять пальцев, как десять порывистых лошадок, каждая выгибает шею, старается освободиться от узды, удерживающей ее от бесконтрольной скачки. Я в роли всадника, натягивающего и отпускающего поводья, замедляющего и ускоряющего бег по пути, который всплывает в памяти за долю секунды до того, как палец коснется клавиши. Регулировать давление на молоточки, ударяющие по струнам, распределять акценты и оттенки, опираясь на дремлющий опыт и на интуицию, подчиняться музыке и держать ее на аркане, позволять, чтобы она вела меня, и самому направлять ее, куда я хочу. Это и впрямь все равно что скачка по неровной местности: сознание фиксирует рытвины и бугры почти одновременно с решением, как их преодолеть, между предыдущим мгновением и последующим – призрачная грань, подобная испытанному и тут же забытому ощущению, оставшемуся в прошлом, чтобы уступить место новому. Путь зигзагами, и на этом пути стремительная игра между памятью, взглядом и поведением, быстрая реакция, как будто на кон поставлена жизнь, в свободной от мысленных заготовок голове проносятся импульсы, обрывочные образы, предощущения, на оценку которых слишком мало времени.

Иногда я сажусь за рояль с удовольствием, иногда – только потому, что у меня нет другого дела, или потому, что я не умею делать ничего другого; бывает, правда, и так, что желание спрятаться в музыку становится столь сильным, что от него спирает дыхание, цепенеют пальцы. Нечто подобное происходит сейчас: я пытаюсь отдаться нотам и вместо этого вижу себя со стороны сидящим за инструментом в большой комнате, полной белого света. Со стороны такое сидение выглядит странно: человек хватается за клавиши, будто это средство защиты, оборонительное оружие. И взгляд не тот, и профиль не тот, и в движениях прямо-таки маниакальный автоматизм. Я продолжаю играть, как машина, я слишком сосредоточен на темпе и на выверенной до микрона точности касания клавиш, и потому музыка не дышит, при каждой извлекаемой мною ноте перед глазами на миг возникает какая-то мерзкая рожа, появляются и исчезают сотни, тысячи мерзких рож, брезгливое выражение на которых – упрек мне в отсутствии цели, энергии, мужества, жизненного напора. Я стараюсь не смотреть на них, не обращать внимания, но мне это не удается, упрек поражает пальцы и распространяется на кисти рук, на всю руку, на плечи, шею, заползает в мозг; я пытаюсь выдерживать темп и сбиваюсь с темпа, снова нащупываю его, но теперь уже поздно: мной овладели безразличие, скука, вязкое ощущение бессмысленности того, что я делаю.