Ассистентка снова протягивает ему стакан воды, он делает отрицательный знак, слегка улыбается. Он замолкает, качает головой, обводит взглядом неподвижно сидящих людей. Теперь он кажется очень утомленным, но вполне возможно, что это просто один из приемов привлечения внимания. И действительно, тишина, и без того полная, становится непроницаемой, уплотняется в единый сгусток ожидания.

– К счастью, кто-то все же пытается это сделать, – говорит он наконец. – Тот, кто не ждет конца года. Творит добро. И делает это на глазах у всех. Хотя это и дается ему с трудом. За добро тоже надо платить.

Люди молчат, хором вздыхают и смотрят на гуру; по залу прокатываются все возрастающие волны ожидания. Витторио снова меняет позу. Марианна вдыхает воздух нервно расширенными ноздрями.

Гуру жестом подзывает свою главную ассистентку, что-то говорит ей на ухо, усилители разносят по залу лишь какое-то бормотание. Ассистентка выпрямляется и вглядывается в лица людей, сидящих в зале, в десятки и сотни лиц, наконец она направляет палец на меня и кивает гуру.

– Да, – говорит гуру. – Есть один юноша, который совсем недавно приехал сюда. У него редкие музыкальные способности. Просто чудесный дар. Воплотить этот дар он может только с помощью рук. Играя на фортепьяно. Однако он, не задумываясь, пожертвовал одной из них, помогая человеку, нуждающемуся в помощи. Прочерчивая линию, отделяющую добро от зла.

Только что я сидел как ни в чем не бывало на своем стуле, и вот – я чуть не опрокидываюсь навзничь от удара упругой волны, рожденной взглядом гуру и вобравшей в себя в своем движении через зал еще сотни взглядов.

Гуру подзывает меня к себе легкими движениями рук, и все люди вокруг начинают улыбаться, улыбаться, улыбаться и смотреть на меня, смотреть, смотреть. Марианна смотрит на меня глазами, полными слез, Нина – сквозь сладкую пелену любовной дремоты, Джеф-Джузеппе – с восхищением и некоторой завистью, один лишь Витторио – злобно набычившись и бормоча что-то неразборчивое сквозь зубы.

Вторая ассистентка гуру проложила себе дорогу между длинными и низкими столами и делает мне знак следовать за ней. Марианна тоже подает мне знаки, говорит: «Иди, иди», не переставая плакать. Я иду следом за ассистенткой гуру к сцене, петляю в толпе, окруженный взглядами и улыбками, меня несет волна одобрения и бескорыстного участия. Я совершаю свой извилистый путь с болтающейся рукой и не знаю, каким должен быть мой взгляд, какой – походка, каким должен быть я при этом странном повороте действия.

Я поднялся на сцену, подошел к креслу гуру. Он едва коснулся моей перевязанной руки, я снова почувствовал аромат экзотических трав и запах пыли.

– Браво, браво, юный Уто! – сказал он, улыбаясь и кивая головой.

– Вот человек, который сотворил добро, – сказал он в микрофон. – Самым простым способом. Но и самым понятным. Он больше никогда не сможет двигать рукой, а он был замечательным пианистом. Истинный талант. Но он мог потерять и ногу. А возможно, даже жизнь. Когда человек вступает на путь добра, он ни от чего не застрахован. Это может стоить ему очень дорого, он может лишиться всего. Или того, что мы считаем всем, а на самом деле это ничто. Потому что в конце концов добро перевесит. Это самая большая сила в мире.

Не буду утверждать, что я что-либо подобное предвидел, хотя какие-то слабые предчувствия у меня были; скорее, я считал, что нужно предоставить событиям идти своим чередом и не препятствовать тому, что все равно случится.

Гуру замолкает, сотни взглядов, полных напряженного внимания, устремлены в одну точку, в плотной тишине слышится лишь гул усилителей, словно аккомпанирующих происходящему; я снимаю с шеи повязку, которая поддерживает мою левую руку, и роняю ее на пол. Рука тоже падает, не без труда мне удается прижать ее к боку. Я стараюсь не делать резких движений, лишь плавные и непринужденные, но мне бы не хотелось, чтобы все это походило на гимнастическое упражнение, стриптиз или балетный номер. Впрочем, рука вся одеревенела и болезненна, особенно притворяться нужды нет, достаточно разок-другой качнуться.

Все, как завороженные, затаив дыхание и слившись в едином чувстве, следят за каждым моим движением. Я не смотрю ни на кого в отдельности, я лишь чувствую соединенный взгляд всего зала, под действием которого воздух вокруг меня словно сгущается, и мне кажется, что в нем можно плыть как в воде. Я не чувствую смущения, бьется чуть быстрее, чем обычно, сердце и чуть учащается дыхание. У меня нет ощущения, что я кого-то обманываю или играю спектакль: мне кажется, что я делаю только то, что должен делать, и мне не надо задумываться о причинах, способах и целях. Я просто здесь нахожусь, а мог бы находиться где угодно, мне ни о чем не надо думать.

Я расстегиваю английскую булавку на повязке и очень медленно начинаю разматывать бинты, я постепенно освобождаю руку от локтя к запястью, потом ладонь до кончиков пальцев. Повязку я тоже бросаю на пол, поворачиваю ладонь, смотрю на нее так, как будто вижу впервые. Из зала, ставшего одним огромным глазом, до меня долетает изумленный взгляд-вздох, словно никто из присутствующих в жизни своей не видел левой руки; я продолжаю двигать рукой, изумление и восхищение все возрастают, и мои жесты становятся все более картинными. Теперь это похоже на восточный танец, нечто абстрактное и конкретное одновременно, стилизованная игра мускулов. Я ни на кого не смотрю, ни на что не обращаю внимания. Зрительный зал наступает на меня огромным панорамным экраном; панорамный эффект усиливает взгляд гуру, восседающего в кресле справа от меня. Я сгибаю пальцы, медленно сжимаю их и дотрагиваюсь до ладони, потом снова распрямляю их.