2 августа 1979 года. Ты повсюду последуешь за мной. И я никогда не узнаю, страдаю ли я в тебе или во мне. В этом и заключается мое страдание.

Я только что услышал тебя, и, конечно же, я думаю, как ты, я очень хорошо понял тебя. Но я повторяю:

как ты думаешь, кто бы это мог быть, с кем другим я мог бы говорить, как я это делаю с тобой? Я могу сказать «да» только тебе, и, кстати, это зависит от тебя, чтобы это была ты. Ты обязана отказаться от своего «определения». Только определяя себя, ты отстраняешь меня, это же злодеяние, это твое проклятое «определение».

Я же говорю все. И я никогда не говорил о тебе, не обмолвился ни словом ни с кем другим и не смогу этого сделать.

Кому другому смог бы я сказать это? Есть только тело, ты права, и это тело твое. Ты знаешь мое внимание и уважение к непреодолимым множествам (я тебе только что сказал мириады, а не менады), но мое убеждение намного сильнее, и я не считаю его противоречивым, несмотря на внешние проявления: есть только тело, и это ты.

Я только что заметил, увидев некоторые опечатки, некоторые шрифты, что слово «devil» очень похоже на слово «deuil» (переводится как «траур» — прим. пер)

Ты вызываешь у меня галлюцинации. Экстаз: пережить первый раз лучше, чем сам первый раз, но для начала нужно предвосхитить это во впадине самого первого из первых и так далее. Сократ знал это.

И если бы сейчас ты попросила меня сжечь книгу (я не говорю только наши письма, это решено), я сделал бы это не медля ни секунды. Ничего нет более легкого, что бы ты об этом ни думала. Это было бы прекрасным подарком, и все-таки хоть какая-то малюсенькая цепочка этого могла бы ускользнуть. Наконец, чего ради, все что я тебе говорю, ты это знаешь и уже сама себе это сказала, ты сказала это мне, я слушаю, как ты мне это говоришь. Я всегда думаю, как ты.

2 августа 1979 года.

«день в бегах», в дубляже или субтитрах теряется весь юмор (еврейско-нью-йоркский), остается только идиома.

даже если они видят кровь, они не узнают чью, какой группы, и если в последний момент переливания

я не могу смириться с тем, что необходимо сжечь фотографии. Как пожертвовать теми фотографиями, которые мы сделали во время последнего путешествия на остров, всей этой серией, для которой я надел шляпу, такое яркое платье и для которой ты наложила на меня столько макияжа? Что делать с этим кусочком кожи? с ресницей, наклеенной на наши инициалы? Все то, что я нарисовал на коже, осталось для меня нечитаемым. Я на это решаюсь, отодвигая в сторону саму идею жертвы. Должен ли я буду сохранить мечту о Жозефине Бейкер, связанную с игрой слов, обозначающих «ноги», но это ноги, которые я люблю, это ужасно, что их только две, больше нет ни одной в мире, но я все равно не хочу им их отдавать! Наш язык всасывает все, это грязный вампир, и я отплачу ему за это.

Это будет, по большому счету, лишь один великий фантоматонический симптом, который сможет носиться по улицам совсем один, без тебя и меня. Но ты, ты-то знаешь, что я написал тебе совсем другое, ты тоже это (вот для меня единственное хорошее определение): то, что знает, что меня там нет, что я написал тебе совсем другое.

3 августа 1979 года.

эти кресты, которые я расставляю на отрывках, подлежащих сохранению, я хочу сказать, на тех, что необходимо отбросить подальше от огня, я их зачеркиваю перед тем, как переписать, пройтись по аллеям кладбища, чтобы прочесть надгробные надписи. Несколько дней назад по радио я услышал, как говорили о трагической и в то же время комической ошибке Похоронного Бюро: семья получила гроб на Корсике, который ждали в Кане, и наоборот. Я спросил себя, как подобный обмен мог быть проверен.

Я больше не знаю, что я делаю и как я «скребу», зачеркиваю ли или пишу то, что «храню». Я больше не знаю, на чье соучастие рассчитывать. «Принимая решение», ты вновь забираешь свое имя. Ты взяла мое, и я больше не знаю, кто я есть. Твоя жена, конечно же, но что это теперь значит?

Ты только что позвонила, я не осмелился сказать тебе об этом неудачном прыжке: когда клянутся здоровьем детей, не стоит удивляться, что с ними происходит столько происшествий («с ними они случаются все время», ты сказала мне это обеспокоенным тоном; и речь шла о голове, и то, что я говорю, в этом нет никакого обскурантизма, достаточно лишь проследить за этими необдуманными путями). И наоборот, дети пьют, родители расплачиваются.

и ты меня спросила: правда ли, что мужчины могут иметь детей до самой смерти?

4 августа 1979 года.

представь себе книгу, сведенную до завещательных изречений (строфы, заставки, рамки), последние слова целой коллекции типажей перед их самоубийством, моментом исчезновения

и я отчетливо читаю «решительно, эти люди меня утомляют», потом чуть дальше «автобиографическая литература — это не то или другое, это остаток, который не позволяет извлекать из себя таинственную справочную информацию»(???). Я знаю, кому не понравится эта книга. Возможно, они посчитают, не без резона, что они где-то как-то являются, вот что невыносимо, «истинными» адресатами. Они не перенесут деления. Почтовая открытка будет полна секретных надписей, коллективных убийств, отклонений сущности, сделок, связанных с игрой в покер, тупиков или пустых чеков, и я рассыпаюсь в красноречии и «отправляю сам себе», как они говорят, оптические заказные письма, и я звоню сам себе, чтобы услышать «занято», чтобы сразу же получить возможность общаться взглядом, этим самым я оплачиваю дешевые обручальные кольца, все эти уколы шприцем, наполненным ядом, самые уважительные похвалы, все это в середине, в центре полицейских интриг («я не знаю, в каком смысле и зачем ты постоянно меня интригуешь»), все это будет полно связей, всех связей, каких только захочется: между любимыми, железнодорожных, опасных, телефонных, энергетических, связей между словами, невинных связей, вечных альянсов; почтовая открытка будет наполнена еле уловимым шепотом, измененными именами, смещенными событиями, реальными катастрофами, перевозчиками во всех смыслах, сумасшедшими путепроводами, выкидышами в исповедальне, информатизацией на последнем вздохе, абсолютно запрещенными страданиями и девой, что перекрывает все песней любви, которая является и нашей самой старой песней.

никогда еще я не чувствовал себя таким молодым. Ты здесь, совсем рядом, мы одни, а они пусть думают, что нас двое

и ты слышишь старую песню; ты издеваешься над старой темой: поскольку это представляется вымышленным от начала до конца, это и есть ослепительная истина: «это они, эта парочка преступников, ясно как божий день». Ну да ладно, нам бы никто не поверил

«эти двое меня решительно утомляют». Ты видишь их с поднятым и указующим на истину пальцем:

они верят в идеи, которые мы им доверяем, они составляют с этим диалоги, они задают вопросы нашим рабам, изгоняют плагиаторов, они доискиваются до причин гипотетико-дедуктивным методом, до принципа того, что есть на самом деле: это мы, любовь моя, но мы будем не для кого, мы сами для себя, и они нас больше не найдут.