10 августа 1979 года.

бесконечная спекуляция, столь же пустопорожняя, как и оживленная, и столь же неистощимый, как и противоречивый, разговор об истоках, о дарах и конце их любви или, если быть более точным, о Любви в них, поскольку они никак не могли отделаться от этого наваждения, они упоминали об этом, как о неком третьем лишнем, являвшемся им, чтобы навязать им свое общество, как о постороннем, как о призраке или о мифе, почти как о незваном госте, осмеливающемся вторгнуться в их личную жизнь, в их незапамятный сговор, соучастие в злодеянии, связывавшее их все это время. Эрос застал их уже после преступления.

это не пара, а дуплет, и Платон должен был ненавидеть Сократа (или Беттину), ненавидеть так, как можно ненавидеть кого-либо, кто обучает тебя ненависти, несправедливости, ревности, злобе, недобросовестности. Как можно ненавидеть больше чем кто-либо. Откуда этот карающий заговор, который зовется платонизмом, и это ненасытное отродье. Примирение невозможно. До конца веков низкое потомство будет извлекать из всего этого свои выгоды, умывая при этом руки. Уметь извлечь выгоду из страдания или любви — вот в чем сущность человеческой низости: не уметь сжигать

чтобы я рассказал тебе этот сон (ты прервала его, позвонив сегодня утром слишком рано, Немезида еще не приходила: по поводу того, о чем ты спрашивала меня, а именно что обозначают слова «до прихода письма» в моем скромном почтовом коде, так вот это трудно себе вообразить, например, я могу сказать, что ты пришла ко мне еще до прихода своего письма или что ты ушла от меня опять-таки до его прихода, всегда одно и то же значение, значение встречи. Раз уж зашел об этом разговор, я отвечаю на другой вопрос: «телеграфировать о своих похоронах» — это наводит на мысль о том, что я вижу веревки, с помощью которых гроб опускают в яму. (Я вижу четырех мужчин, они боятся, как бы не порвались эти веревки, я слежу за этим действом, я лежу навзничь и отдаю приказания, а они никак не могут закончить), да это сон: я больше не могу вспомнить начало

она взяла ее, вырвала из нее одну страницу, положила себе на колени и принялась распрямлять ее. Она делала это с необычайным прилежанием, какое удивительное терпение. Как только появлялась небольшая складка или изгиб, она выпрямляла их пальцем. Выпрямленный листок, я прочел в нем слово «тим», или «зеркальный слой», или «цвет лица», принимал свою прежнюю скомканную форму. По прошествии довольно длительного времени, уже разровняв листок, она бросала его за спину как бы капризным движением (а позади находился какой-то пляж или пустырь, не разобрать).

То, что ты мне рассказала о скряге Сократе, в духе Винчи — Фрейд, показалось мне очень существенным, у меня возникло желание доискиваться. Я люблю сопоставлять факты.

Как коротка жизнь, любовь моя, я хочу сказать — наша жизнь. У нас нет времени вернуть все назад, и сейчас я проведу остаток своих дней, чтобы понять, как я ее прожил, как ты явилась мне, как ты жила; жизнь, которую ты мне дала, — это последнее, что я теперь хотел бы познать.

Я хотел бы убедить тебя в том, что ты не узнаешь почти ничего из этого короткометражного фильма, тебе не понравится тон, манера, даже назначение его, и эта зеркальная пленка, которая отдаляет нас от каждой картинки, освобождает тебя и меня тоже. Речь идет не о нас, мы-то были совсем другими. И по-другому нескончаемое пусть думают что хотят. Я все же не предоставлю им твои такие пространные, многочисленные и чудные письма. Я один буду знать о них. Мое знание будет предельным при полном осознании беспредельного зла, которое я причинил, вот мое последнее пристанище под открытым небом.

11 августа 1979 года.

среди всех названий святых мест одно в моем сознании носит имя «дороги» (догадываешься).

Как-то раз, когда мы говорили по телефону, я сошел с ума, «прощай» — это такое странное слово для меня (я не нахожу для него подходящего языка, тон для меня был несносен, оно было одето в сутану абсолютного ничтожества, перед которым я произношу заклинания…). Без сомнения, я хотел найти какое-нибудь оружие, и я нашел его, неважно где. Ты только что высказала нечто более жестокое, ты отрешила меня даже от огня, нашего Холокоста.

Состязание на выносливость еще не закончилось, но твое отсутствие я иногда переношу более легко.

Я не знаю, как описать узкий, прямой, плохо освещенный участок (Канал в ночи), после которого я увидел берега, обрывистые берега того, о чем я пишу в настоящий момент (на кой ляд они мне дались, эти письма, скажи мне). Проход открыт и закрыт, я в состоянии что-либо разглядеть, но без того, чтобы это освещалось со стороны, это и коротко, и прерывисто, это не может больше продолжаться, этому подходят другие отрывистые слова (Gang, uber, laps, sas [24] ). Самое главное — это выдержать темп, шаг

ты, как и я, будешь последней, кто сможет читать. Я пишу это с тем, чтобы оно осталось нечитабельным, даже для нас. И прежде всего невыносимым. Как и самого себя, я исключаю тебя из сделки. Ты больше не являешься адресатом того, что остается читаемым. Так как это тебе, любовь моя, я говорю, что люблю, и то, что я тебя люблю, не поддается пересылке. Не читается тихим голосом в себе, как клятва Оксфорда.

Очевидно, когда под моей публичной подписью они прочтут эти слова, они будут правы (а кстати, в чем же?), но они будут правы, это делается не так как надо, ты знаешь это, и в данный момент моя интонация совсем другая