Все сводится к тому, чтобы задать вопрос, что же такого содержит в себе текст, когда кто-либо утверждает, что выделил из него «сущность»? Обратить свои взоры на след, что стоило бы проделать достаточно давно, пересмотреть устоявшуюся очевидность того, «имеется» и «не имеется» «в» какой «сущности», неотрывно отслеживая правомерность противопоставления наличествующего и отсутствующего, цельности рубежа или маргинальной черты, упрощенности высказывания «это было продумано» или «это не было продумано», знак этого либо присутствует, либо отсутствует, С. есть П. Тогда нам пришлось бы проработать от начала и до конца значения всех употребляемых понятий, однозначных сами по себе (до определенного момента), но зачастую смешиваемых с непродуманным, нетематизированным, подразумеваемым, отвергаемым либо отрицаемым, интроекции либо инкорпорации и так далее, умолчаний, которые подтачивают своими ходами некую сущность, не выказывал своего «присутствия». Что позволило бы избежать таким образом в сравнении «Фрейда» и «Хайдеггера» констатацию несовместимости или гетерогенности, непереводимости; такого рода констатации неизменно сопровождаются классифицирующей сентенцией, они часто используют в качестве предлога результат Daseinsanalyse,либо, с другой стороны, философские импровизации Фрейда либо его наследников. И напротив, мы бы избежали ассимиляции или оппортунистических моментов и увеличили бы весомость auctoritas,поверяя один образ действия другим. Поскольку это и впрямь два образа действия, призванные отстаивать свои права на жизнь всяк на свой манер, вышагивая по-своему по двум уходящим вдаль дорогам, воплощающим отдаление (weg!), где они и отдаляются и адресуют себя друг другу, предпринимая свойственные каждому шаги. Неужели «нашей» «эпохе» больше не на что равняться, кроме как на движение шаг за шагом? Почему шаг того, кто задает тон этому движению, сегодня оказывается чуть ли не эталоном? И почему Dasein, «наше» родное, как бы вынуждено провозглашать себя тем, что задает тон? Не напрашиваются ли все эти вопросы и не пересекаются ли все эти пути в момент, когда мысль о присущем берет верх над всеми различиями и противопоставлениями?

«Ничего другого не остается кроме желания организма умереть на свой лад». Он хочет умереть только по-своему: nur auf seine Weise sterben will.Вот что остается: остается (es erubrigt)то, что организм хочет умереть только (nur)на свой лад. И не частично на свой, частично на чужой лад: только по-своему. И если что-то и остается, единственно, что не подлежит сомнению — это сам организм, о котором, по сути, мы не знаем, что находится вне его или до него: он является тем, что желает умереть только присущим ему образом и никак иначе. И ему в этом содействуют «частичные влечения», тут как тут предназначенные, призванные заботиться о том, чтобы он, организм, живая сущность, принял смерть соответствующим образом. Но такой сущности как раз таки и нет, она — не что иное, как воплощение своего рода ходатайства и уведомления: пусть я с готовностью приму смерть приличествующим образом, но чтобы эта моя смерть обернулась выгодой как уведомлением о почтовом переводе. Уведомить — в этом все дело.

Не шагать к ней прямиком, а осуществлять прямое право на собственную смерть и нести это право как бремя, воспринимать заказ как послание или поручение. То, что трактуется как «доказанность» Dasein, «решительно» отдающего себе отчет в своем бытии-ради-смерти в бренности источника своей «заботы», в этом также проявилось определенное свойство отношения, к присущему: самоосознанное Eigentlichkeit. По ту сторону метафизических категорий субъекта, сознания, личности, по ту сторону метапсихологических категорий, которые, очевидно, если использовать слегка измененное слово в Психопатологии повседневной жизни, являются лишь перепевами метафизики, это движение по приобщению может быть отнесено к Da от Sein и к Da от Dasein. И экзистенциальная аналитика Dasein неотделима от анализа отдаления или приближения, который, по всей видимости, не настолько чужд анализу fort: da, по крайней мере в таком его понимании, как это изложено в рассматриваемой работе. А также в том, что мы в состоянии отследить вплоть до отношения к собственной смерти как условия доказанности (Eigentlichkeif). Когда Фрейд высказывается о Todestrieb, Todesziel, Umwege zum Tode, и даже о «eigenen Todesweg des Organismus», он подразумевает закон жизнь-смерть как закон проявления присущего. Жизнь и смерть противопоставляются только для того, чтобы служить этому закону. За всеми противопоставлениями, лишенными какого бы то ни было отождествления или синтеза, определенно кроется понятие некой экономии смерти, закона о свойственном (oikos,oikonomia), ведающего обходным путем и в большей степени озабоченного неустанными поисками проявления свойственного, присвоения свойственного себе (Ereignis), чем жизнью и смертью, жизнью или смертью. Удлинение или сокращение обходного пути, вероятно, призвано обслуживать этот экономический или экологический закон проявления самого себя, как свойственного, присвоение себе само-движимого fort: da. Все, что Фрейд высказывает по поводу времени примерно там же, в значительной степени напрашивается на соотнесение его со склонной к субъективному восприятию структурой времени (то, что выдается за действительное, вовсе таковым не является), такой, как она описана в Уроках о внутреннем осознании времени Гуссерля или в Kantbuch Хайдеггера? Мы приступим к рассмотрению этой задачи особо, в другом проблематическом контексте. [43] Представления об удлинении или сокращении времени лишены какого-либо «объективного» значения, они не соотносятся с объективным значением времени. Они имеют значимость только в глазах самого того, кто обращается к себе, как к другому, при восприятии себя. Но необходимо прежде всего воспринять самого себя вплоть до осознания собственной смерти (ведь без такого осознания себя свойственное просто не существует), так, чтобы смерть стала самовосприятием жизни, либо жизнь самовосприятием смерти. Вся суть отсрочки таится в самом стремлении (стремление в этом и состоит) к такой вот самотрансляции. Она выступает в роли своего ходатая до тех пор, пока не произойдет подразделение его самого на (свое) совершенно иное, на нечто совершенно иное, что вряд ли назовешь своим. Происходит утрата присущего ему наименования, имени собственного, на которое бы оно отзывалось либо ссылалось на упомянутый закон oikos.В сохранении свойственного, по ту сторону противопоставления жизнь/смерть такая его привилегия оборачивается уязвимостью, даже можно сказать основным несоответствием, состоящим в его отчужденности (Enteignis). Такое его состояние тем более способствует его отчуждению кем угодно, что оно не свойственно никому и тем более не принадлежит своему «носителю». Ни своему «почтальону». Тем более высказываниям, на которые мы здесь как бы ссылаемся. Нет ничего менее идиоматического, чем желание идиомы. Я достаточно, как мне представляется, остановился на Фрейде и Хайдеггере, на значении их неподражаемой подписи, но то же самое, только в другом исполнении и согласно присущим каждому из них пути следования и широте шага обнаруживается, к примеру, за подписью Рильке или Бланшо: имя собственное запечатлевается не затем, чтобы его затерли, оно тускнеет по мере употребления, теряет очертания уже в момент своего запечатления, другими словами, оно возвращается, изрядно поблекшим. Оно обречено на утрату своего образа. В самой форме своего первоначального написания fort: da. Оно озабочено предохранением себя от себя самого и этому придается смысл «движения». Это выдается за отправную точку.

Итак, это значение охраны, стражи (которое Хайдеггер приводит в своей истине истин — bewahren, Wahrheit, и так далее — в истине как неистине, Un-Wahrheit) оказывается сгруппированным, охраняемым во всей своей полисемии или полиметафоричности, как это отразилось, в частности, в применении военно-стратегического кода, в момент, когда Фрейд дает определение своим влечениям к самосохранению. Это хранители жизни, но в то же время часовые или спутники смерти. Часовые жизни (Lebenswachter) стоят на страже ее, приглядывают за ней, ограждают, охраняют, неусыпно стерегут. Они служат ей оплотом. Но те же самые влечения являются «изначально» «охранниками» или «спутниками» (Trabanten) смерти. Они являются таковыми изначально, что равнозначно тому, что они и были таковыми (sind ursprünglich Trabanten des Todes gewesen) и больше не могут в связи с таким изменением полярности не оставаться верными своему первичному предназначению. Спутники жизни/смерти. Слово «спутник» позаимствовано из понятийного ряда диверсионных или секретных служб. Как телохранитель или сопровождающий принца, satelles является чем-то вроде подначального приспешника (министра), чье место определено в тени, где он скрывается, как правило, при оружии. В нем есть что-то подозрительное и непередаваемое. Это термин, который всегда оставляет «неприятный осадок», напоминает Литтре: «Всякое вооруженное лицо, служащее по найму и состоящее в свите другого, чтобы по его приказу вершить насилие, чтобы служить его деспотизму». По найму и в свите, как раз подходит. Такие «влечения» служат спутниками жизни/смерти, секретного договора, связывающего одну с другой. Это — агенты службы более или менее скрытной, секретной или тайной, некой абсолютной власти, корпус, высланный вперед для разведки боем, корпуса приданные и отдельные, а посему частичные, но неизменно отправляемые на задание, посыльные или посланцы, чья задача вращаться в орбите тела более крупного, еще более величественного скопления тел, небесного светила, которое на поверку оказывается погасшим, которое по существу и является покойником, если только оно не притворяется покойником или покойницей. И если оно поразительно не напоминает о бедствии.

То, что предохраняет жизнь, остается в подчинении у того, что предохраняет смерть. Речь о том, чтобы до такой степени охранять смерть, чтобы находиться под ее угрозой, охранять смерть, чтобы уготовить себе кончину присущим образом, кончину живого существа (не кончину смерти) по его усмотрению (auf seine Weise) и в присущем ему ритме. Сама идея ритма, которая не имеет никакого «объективного» наполнения, должна сообразовываться с тем, что здесь требуется охранять. Например, организм защищает свой ритм от того, что могло бы ему помешать достижения своей собственной цели «укороченными путями» (auf kurzem Wege) или «так сказать, посредством короткого замыкания» (durch Kurzschluss sozusagen). При этом большее значение придается ритму отсрочки и чередованию шага, нежели telos.

Требуется: охранять от смерти или охранять от жизни. Таков, по правде говоря, синтаксис этой бдительности. Часовой жизни, который должен стать тем, чем он был «по происхождению» — посыльным смерти, все меняет свою полярность одномоментно. Это колебание проявляется более явным и тематическим образом в Das Unheimliche. Ничего удивительного. Heimlichkeit — немецкое слово, обозначающее то, что мы здесь имеем в виду как «закон экономии свойственного», иными словами, «дома», прислуги со своей генеалогией принадлежности к семейству, со своими «завсегдатаями» и «родней».

Как и сексуальность в общем смысле, сексуальное различие исполняет свою партитуру, следуя принципу той же экономии. С опозданием появившаяся в истории, она, очевидно, проявила большую активность «в самом начале». И с тех пор ее «работа по противопоставлению» (Gegenarbeit) была, уже всегда начата против «игры влечений «Я», в связи с этим мы обратились к Логике живого иногда вопреки содержащимся там высказываниям по поводу запоздалой сексуальности, пришедшей как сама смерть «дополнительно» — это слово Жакоба). И Фрейд составляет карту путей и список отсрочек ритма. Отсроченного, а не чередующегося ритма, как гласит французский перевод слова «Zauderrythmus». Zaudern — это определенно значит колебаться, но главным образом выжидать, медлить, запаздывать. Группа влечений устремляется вперед, чтобы достичь конечной цели жизни как можно раньше. Но по разделению труда другая группа, идущая следом, занимает место позади на той же дороге (dieses Weg zuruk), чтобы заново пройти по этому пути и «таким образом продлить время следования» [(sodie Dauer des Weges zu verlangern). Между двумя группами на одной и той же карте некая система управляет более или менее удачно, более или менее в регулярном порядке связью, транспортом, «снижением и увеличением скорости», переводом стрелок, указывая промежуточные станции и места смены вагонов. Можно дать описание этой гигантской вычислительной машины, пользуясь кодом железнодорожной или почтовой сети. Но единообразие условных обозначений на карте и даже единообразие кода, используемого внутри компьютера, по-прежнему проблематичны.]

Стало быть, структура отчуждения неразделима на части и не подлежит изменению. Она заграждает путь вытеснению. Она по-прежнему мешает присвоению свойственного снова укрыться, либо совершаться по кругу, экономическому или семейному. Нет прогресса, нет прогрессивности человека. И если в заключение Фрейд еще «цитирует» Поэта, так это, чтобы дать слово Мефистофелю. Собственное имя Мефистофеля любопытным образом не упоминается во французском переводе, который дает только ссылку на Фауста 1. Вытесненное влечение «ungebändigt immer vorwärts dringt»: недисциплинированное, неуступчивое, необузданное, не давая никакому владельцу связать себя, оно подталкивает вперед. Так как всегда путь обратно (Der Weg nach rückivärts…) одновременно передвинут и «прегражден» (verlegt) вытеснением. Оно не назначает Weg или шаг наружу, оно является в нем самим действием и заранее находится в пути untenvegs. Вся книга подчиняется ритму риторики «zurück».