— Потуже, — прошу.

— Стараюсь, — отвечает.

Помолчав, окликаю виновато.

— Маша!

— А?

— Не сердись! Дурак я, причём законченный.

— Да что ты, — возражает без задержки. — Я до сих пор виню себя, что бинт не взяла.

Вот и объяснились-повинились, много ли молодым надо слов. Плотно, надёжно замотала болячку, боли понравилось — успокоилась, и мне хорошо, обихоженному девичьими руками и вниманием, совсем разомлел, вполне согласный с тем, что дурак не законченный, потенциал есть.

— Я твой должник, — хочу подластиться и одновременно убедить, что стану прежним, сильным и уверенным, каким казался себе.

— Зачем ты так? — укоризненно попеняла она, тщательно вытирая грязные и дурно пахнущие пальцы землёй и травой. — В беде не бывает должников — каждый должен помогать другому, иначе мы не люди.

«Молодая ещё совсем, соплячка неопытная», — снисходительно подумал я с высоты своих 25-ти лет.

— Тебе что, не дурили голову ни разу?

Вздохнула тяжело, поджала губы.

— Обманывали.

— А ты всё равно веришь?

— Ты же сам говорил, что все добрые.

Съел, психолог! Как накакал, так и смякал.

— Ещё неизвестно, кто из нас должник, — продолжает, выкрутившись. — Я бы отсюда ни за что не выбралась, — стесняется уточнить в каком случае, хочет выглядеть деликатной.

«Пусть» — думаю. Сама отдаёт инициативу. До чего щепетильная или хитрая. Мне в женском характере не разобраться, у меня их ещё и не было, не сталкивался близко, только приятно стать снова лидером, пусть и подбитым, но на равных. Успокаиваюсь, себя подбадривая неожиданно полученной ответственностью.

— Выберемся. Не дойдём, так доползём.

— Я и не сомневаюсь, — легко согласилась она, не понятно только с чем: то ли с тем, что выберемся, то ли с тем, что доползём. А может просто подбадривала, отгоняя дурные мысли.

Я с тоской и злостью посмотрел на завязанную ногу, обезображенную засохшей кровью, захотелось крепко стукнуться дурной башкой о камень, но что это изменит? Рождённый дурнем умнее не станет. Это я придумал, не Горький.

— Ты, небось, в душе презираешь меня?

— С чего ты взял? — с неподдельной искренностью удивилась Марья и открыто посмотрела в глаза, чтобы я убедился, что не врёт. — То, что сделал ты, не каждый сможет. Я бы точно не сумела. Не казнись понапрасну. Ты сам себя вытащил и держишься с такой тяжёлой раной мужественно. Сколько крови потерял?! И не хнычешь. Порой мне кажется, что всё случилось не в натуре, а в кино. Я очень сильно… уважаю тебя, — и она зарделась, как будто сказала не те слова, какие хотела.

И я смутился чуть не до слёз. Ещё бы: разве можно было ожидать такой похвалы за мальчишескую дурь, превратиться из недотёпы в киногероя?

— Встать бы попробовать. Поможешь?

— А как?

Я и сам толком не знал как, когда правая нога превратилась в несгибаемое болезненное бревно.

— Вытеши из ёлки палку, чтобы мне опереться левой рукой, а справа ты меня поддержишь. Не уронишь?

— Постараюсь.

Ещё раньше заметил, что с топором она обращается умело, привычно. Отчекрыжила лишнюю часть ёлки, обрубила сучья, подала мне дрын, а сама присела, ухватила правую мою руку, уложила себе на плечи и скомандовала:

— Давай!

И мы поднялись: она на обе ноги, а я на одну, не решаясь нагрузить больную. А когда попробовал, понял: не выдержит — резкая боль пронзила колено и прекратила попытки.

— Пришли, — говорю мрачно, — и впрямь придётся добираться ползком.

Кое-как на трёх ногах и одной палке доковыляли до большого камня и усадили непутёвого инвалида, погрузившегося в глубокую депрессию.

— До камня дошли ведь? — подначивает неуёмная оптимистка со здоровыми ногами — я даже не знаю, какие они у неё: кривые или стройные, толстые или как спички, — и до лагеря дойдём: надо только постараться не падать заранее духом.

«А падать мордой» — горько подумал я.

— Ты сумеешь, я верю.

На вере далеко не уйдёшь, надо что-то более надёжное.

— Дай-ка мне схемку маршрутов из журнала.

На синюшной копии размазанно отпечатались проектные маршруты съёмочного участка, из которых наш был предпоследним на дальнем фланге неизвестной ориентировки, и разреженные изогипсы рельефа без оцифровки, чтобы шпион, если ненароком свистнет у нашего раззявы драгоценный секретный документ, не догадался, где мы ищем стратегическое сырьё, или, не дай бог, не переслал бы в ЦРУ для стрельбы по нам сверхточными ракетами. Проштемпелёванная и зарегистрированная синюшная шарада не должна попасть не только в чужие руки, но и на глаза не допущенным к многочисленным секретам, которых я не запомнил. Некоторые из геологов, побывавшие за бугром, рассказывали вполголоса, что там наши хорошие топографические карты продаются в книжных киосках, но кто поверит? Если продают, то почему не привезли? Меня и эта устраивает.

— Смотри сюда, — подзываю, потеряв бдительность, к секретному документу непосвящённую в тайны госбезопасности. На шпионку, однако, она не тянет — молода и проста, да и не думаю об этом, а напрасно — из газет и политинформаций известно, что у большинства бывших государственных и партийных руководящих вредителей шпионами оказались родственники, даже дети, да и сами они, несмотря на оказанное народное доверие, представляли собой хищную расщеперенную ладонь, управляемую международным империализмом. — Вот скала, где мы торчим, — тыкаю грязным пальцем в малюсенькие бледные треугольнички, окаймлённые дугообразным ожерельем сгущённых рельефных линий, обозначающим крутой склон, а на самом деле — пропасть, куда я не захотел свалиться. — Если идти отсюда по затёсам нашего маршрута, — веду пальцем по прочерченной прямой линии, которая в натуре, конечно, прошла не там и совсем не прямолинейно, — то выйдешь на магистраль. Сначала на подъём, потом вниз, опять в сопку, снова изрядно вниз и вдоль пологого склона прямо к магистральному пню. От него налево под прямым углом, к югу, и топай до начала 5-го маршрута, — остановил короткую указку. — За ним, метров через 200, будет ручей, вертай по нему тоже налево — там тропа набитая — и дуй что есть духу километра два, пока не упрёшься в лагерь. Вот он, — ткнул напоследок пальцем в жирно нарисованный синий кружок. — Добредёшь?