Хуже нет… Почему бы умным дядям из Минздрава не дотумкаться до сермяжной истины, что резкая смена режима для трудящихся, особенно умственного фронта, вредна. Правда, многие докемаривают на работе, но не у всех равные возможности и отдельные кабинеты. Когда соседки тайно шушукаются, разве уснёшь? Почему бы не перенести начало рабочего дня в понедельник, скажем, на 10… или, ещё лучше, на 11 — до обеда час можно как-нибудь и дотянуть. А во вторник начинать в 9, постепенно вводя трудящихся в рабочий ритм недели?

И ничего нет хуже, когда вместо того, чтобы сопеть в две дырочки, просыпаешься ни свет, ни заря не в понедельник, что было бы простительно, а в самое что ни на есть светлое воскресенье, — и сна, до обиды, ни в одном глазу. И мысли всякие туманятся, раздражая и отгоняя остатки дрёмы. Ну кто, кроме круглых идиотов вроде меня тратит 1-го января зазря драгоценное свободное время?

Скосил глаза на соседнюю койку — пусто. Да ещё и тщательно заправлена, как будто никто и не ночевал. А может, так и было? Меня, охломона, опоил, а сам всю ночь в темноте строил козни против народа. Враг — он и есть враг, хоть профессором его назови, хоть конюхом. Так и стережёт, как бы навредить хотя бы одному из народа.

Приподнял голову: на столе всё тщательно прикрыто газетами — как хорошо, что у нас высоко развита газетная промышленность, и не проверишь, что осталось, а что унёс. Шоколад, конечно, взял… Нет, кажется, я его весь вчера умял. Ага! Бутыляги с шампанейским нет! Выдул в одиночку! И грамма не оставил на опохмелку. Опять придётся лечиться плодово-выгодной микстурой. От одной мысли чуть не выворотило.

Лежу на спине, упакованный в праздничный костюм и прикрытый полушубком. Он постарался. Костюм, конечно, помялся. Ему-то что, ему не гладить. Слава богу, надевать больше не к чему. Уж больно хлопотная эта конторская спецовка — гладь да чисть каждый день, с ума сойти можно! Мыться и то реже надо.

Придётся, одначе, вставать. А зачем? Что делать? В первый день нового года принято волыниться по родственникам и хорошим знакомым и доедать и допивать прошлогоднее. У меня здесь нет ни тех, ни других. Свинья всё же Горюн, одним словом — конюх, профессор задрипанный кислых щей и подгоревшей каши. Мог бы и праздничный брэкфаст сварганить ради знакомства. Да где там! Пригласишь такого в дом от душевных щедрот, напоишь, накормишь, спать уложишь, а он возьмёт и накакает в ответ. Рассуждает так красиво, как и все профессора, а как сделать доброе дело, так его и нет, умыкнулся. Небось, своих одров холит, напрочь забыв о гостеприимном молодом специалисте, который вот-вот откроет крупное месторождение на Ленинскую и который пожертвовал ради него блестящим новогодним балом. Куда деться бедному неприкаянному в выходной день, когда не спится, не лежится, не гуляется ему? Одна дорога — в контору, помогать Родине завершить пятилетку в четыре года.

Кое-как, в кровной обиде на весь мир, встал, кряхтя, переоделся — хорошо, что кровать застилать не надо, повесил костюм на спинку стула — может, отвисится. Пора умываться. Стал думать: по какому графику принимать водные процедуры — по рабочему дню или по выходному? Решил, что, раз вынужден топать на каторгу, сойдёт и упрощённый вариант. Осторожно смочил пальцы под умывальником — вода холоднющая! — и быстро мазанул по глазам туда-сюда. Хватит, а то и простудиться недолго. В воскресенье я обычно усложняю процедуру тем, что нацеживаю воду в ладони и кидаю её в наклонённое лицо. Главное: умудриться, чтобы долетали редкие капли. Поискал на полотенце чистое место — и почему оно так быстро пачкается? Ещё и месяца не прошло, как повесил. Протёр глаза, а заодно и лицо намокшим местом. Чистое пятно исчезло. Вздохнул, всунулся в валенки и в полушубок, отбросил со стола газеты — всё на месте, всё тут, ничего не тронул, ничего не взял, даже недоеденное яблоко лежит почернелое. Может, всё отравлено? Чтобы нанести вред народу от потери высококвалифицированного талантливого специалиста, который… Враг народа — он и есть враг. Если бы всего было по маленькому дефицитному кусочку, я бы сметал, не задумываясь. За милую душу. А так, когда лежат огромные кусманищи, и смотреть противно. Понюхал издали — ничего не охота. Еле нашёл чайник, укрытый ватником, ещё горячий. Что за дурная привычка шпарить губы и горло кипятком! Налил полстакана, чуть-чуть закрасил «Сяо-линем» и добавил для кондиции доверху сгущёнки. Опохмелился, и сразу полегчало. Нашлись силы умолоть и порядочную закорюку отравленной колбасы. Совсем повеселел. Можно и на каторгу.

На мой долгий и настойчивый стук звякнул внутренний засов и, приоткрыв дверь, высунулся заспанный дед Банзай, как разжалованный дед Мороз.

— Чево припёрси-то? — спросил недовольно, не поздоровавшись и не поздравив с наступившим. — Допить хочешь? Нету! Полный банзай!

Я, пожертвовавший самым дорогим, что у меня есть — утренним сном в выходной день, добровольно пришедший спасать Родину, естественно, был глубоко оскорблён низким, ничтожным подозрением, недостойным настоящего мужчины. Если бы мои пистолеты не были до сих пор в Париже…

— Больно надо! У меня у самого есть чуть початая бутылка марочного портвейна.

— Чё ж не приволок? — оживился дед, сделав стойку на чужинку. — Уместях бы и приделали партейную.

— Не-е, мне нельзя, — огорчил я деда, — важное государственное задание — к завтрему умереть, но сделать. Иначе чего бы я припёрся?

— А-а, — совсем скис Банзай, сражённый моей логикой, — ну, тогда влазь, выполняй задание, — и пропустил меня в контору.

Внутри сильно и отвратительно пахло продуктовой кислятиной и водочным перегаром. Разве можно в таких условиях выполнять важное государственное задание? Успокаивало только то, что все наиважнецкие открытия происходили в экстремальных бытовых условиях: Ньютон получил по кумполу силой тяжести гнилого яблока, Эйнштейн вынужденно сидел в относительно тёплой ванне в относительно благоустроенной коммуналке, а некоторым светлая мысля пришла опосля скудного обеда, в сортире. Последний вариант для меня сразу отпадал, поскольку наш дыряво-продуваемый нужник — на улице, и там в январский морозец не очень-то задумаешься — всё замерзает на лету, а извилины с любыми мыслями — тем более. Как выглядит ванна, даже пустая, я давно забыл. Остаётся яблоко… Представил, как на темечко сваливается китайское фруктовое ядро и отверг и этот вариант. Ну, никаких условий для творчества!

В мрачном настроении тяжело прошёл в камералку, небрежно сбросил овчинную мантию, безутешно кряхтя опустился на свой стул и тут же резво подпрыгнул, словно сел голым задом на льдину. В нетопленом помещении, как будто специально подготовленном для плодотворного творчества, было адски холодно — заметно, как изо рта выходили остатки тёплого пара, окна промёрзли напрочь, а в углах отложился иней. Не камералка, а ледяной саркофаг. Ну, никаких условий!

В авторитетных научных кругах давно известно, что главным инструментом мыслительного процесса является задница: ей хорошо, и мозгам комфортно. Недаром у мыслителей эта часть наиболее развита и ухожена. Они свои открытия не выдумывают, а высиживают. Коганша, например, пройдя столичную школу, знает, потому и имеет тёплый и мягкий поджопник, а по её внушительному насиженному заду безошибочно определяешь подвид гоможопиенсов. Пора и мне обзаводиться и тем, и другим, если всерьёз собрался выдумать что-нибудь стоящее. А пока забрал коганшевский подзадник, переложил к себе на стул, поёжился, привыкая к взбадривающему холоду, не привык и напялил полушубок, кое-как умостился за столом и, подув на пальцы остатками внутреннего ослабленного жара, взял в руки книги с траперовской полки.