После многих ранений, тяжелых беспамятств, когда он, словно совсем из небытия, возвращался снова на землю, Павел потерял всякий страх перед смертью. Ему казалось, что он перешел однажды страшную грань и смерть навсегда перед ним отступила. Он кидался в самые опасные схватки с каким-то лихим весельем, а приходилось отбиваться— держался с железным упорством: попробуй возьми! Ему часто вспоминались слова Середы: «Видно, не может земля без меня обойтись». Нет, не обойтись ей пока и без Павла Бурмакина.

Глухо бухали далекие разрывы шимоз. Тоскливо звенела песня о погубленной солдатской жизни:

…Здесь потом и лежать Мне всегда одному.

Павел широким шагом стал спускаться с сопки к палаткам. Врач сказал: «Подождем еще с недельку». К черту! Бурмакин не станет больше ждать, завтра же явится в батальон — такое своеволие ему простится. Он не может валяться в палатке под красным крестом, когда враг топит русские корабли, швыряет в русские окопы свои проклятые шимозы. Завтра же какой-нибудь японец уже получит от Павла Бурмакина пулю в лоб! А сегодня нужно еще раз повидать Устю, проститься с ней… Нет, не проститься — просто побыть с ней, сказать, что он уходит…

Между палатками бродили раненые, некоторые ковыляли на костылях, иные лежали, раскинувшись на траве. Пахло горьким дымком походной кухни. Бренчали котелки. Какие поздоровее солдаты — сами получали свой ужин. Отойдя, садились в кружок и строго по очереди черпали ложками из котелка жидкую кашицу.

Устя откликнулась на голос Павла, но вышла из палатки не сразу. Подсунув руки под нагрудник с красным крестом, она подошла к Павлу. Тихо сказала, оглядываясь на палатку:

Наверно, ночью скончается… Не узнает…

Павел сдвинул брови. Он знал, о ком идет речь. В один день с ним принесли этого солдата, молодого парня. Подсекло его осколком снаряда. Врач сказал: рана не тяжелая. А над ним, над Бурмакиным, покачал головой. И вот солдатская судьба опять все повернула по-своему…

Устенька, мне бы два слова с тобой…

Она поняла: не здесь, у палатки, где умирает человек. Тронула Павла рукой.

Я сейчас, Паша.

Сбегала в соседнюю палатку и привела с собой другую сестру милосердия.

Наталья Ильинична, побудьте тут за меня.

Они отошли в поле, недалеко, так, чтобы только не мешали им чужие голоса, отыскали бугорок и уселись рядом на виду у людей. Им любовь свою скрывать не от кого. Все знают о ней.

Сумерки постепенно сгущались, и оттого казались ярче, но как-то и мрачнее багровые вспыхи на горизонте. Устя напряженно смотрела туда, а Павел глядел на нее и видел, как при каждом ударе снаряда вздрагивают ее полные губы. Она не боялась войны, так же как и сам Павел, а губы дрожали у нее непроизвольно — это не дрожь страха. И это было всего дороже Павлу. Он знал, как спокойно Устя ходит под пулями в самых тяжелых боях. Знал, скажи он ей сейчас: «Пойдем туда, под разрывы японских шимоз», — и она встанет, ответит: «Надо? Пойдем, голубенок». Он полюбил Устю, не зная еще всей меры ее смелости. Он не разлюбил бы ее, окажись Устя боязливой, хотя Павел смертельно ненавидел трусов. Теперь он любил се больше, чем можно выразить словами. И потому он никогда не говорил ей об этом.

Набежал низовой ветерок, пригнул, наклонил на мгновение жесткие верхушки степной травы и принес с собой горьковатый запах дыма и тихий-тихий напев все той же солдатской песни:

Хоть бы кустик, да свой,

Хоть бы ключик — родной…

Устя сорвала косынку, смяла ее и отбросила "прочь. Припала головой к плечу Павла.

У нас в Моршанске сейчас яблони цветут… Стоят ровно снегом осыпанные. — Она помолчала, вздрагивая, потянула Павла к себе. — Может, и падать начали с них уже лепестки… Паша, хороши яблони в белом цвету…

Павел погладил мягкие Устины волосы.

Не знаю… Не видел, как цветут яблони… У нас в Сибири их не увидишь.

Ему представилась другая весна. Ледоход на Уде — на самых таежных, срединных плесах, в порогах. Там осенние ветры не нанесли с собой пыли, за зиму не пролегли по реке усыпанные сенной трухой дороги, и к весне лед остался таким же сверкающим и чистым, как первый снег. В тесные ущелья солнце заглядывает ненадолго, только в самую средину дня, и взламывается лед на реке не потому, что он раздряб и сверху подтаял, его рушит из-под низу, поднимает весенняя сила воды. И вот становятся на ребро крепкие, острые льдины, со скрежетом бьются и ползут одна на другую, взбираются на склоны гор, режут под корень молодой сосняк, выпахивают тысячепудовые камни. А потом, когда река прорвет запруды на перекатах и прохлынут вниз вешние воды, на берегах осядут льдины, взгромоздившись стеклянными дворцами, и будут звенеть капелью, рассыпаться пучками ломких, холодных иголок, пока совсем не растают. Тогда наступит пора цветения черемухи и опять словно снегом оденутся берега…

Устенька, а помнишь, как в Неванке цвела черемуха?

Помню…

Они еще посидели молча, боясь потерять тепло. Стало темнее, у палаток зажглись небольшие костры. Японцы почти прекратили обстрелы, редко-редко бухали их орудия. Павел поднялся.

Какая у тебя над бровью родинка… махонькая… — сказал он, наклоняясь близко к лицу Усти, и вдруг подхватил ее, поставил на ноги, прижал к себе. — На всю жизнь… с Оловянной запомнилась мне эта родинка…

И тихо отстранился: от резкого движения сильнее заболела рана.