— Верю, поручик, верю. Всякое в этом мире бывает. Судьба, одним словом. Подползайте поближе. Трудно выкрикивать каждое слово. — И, подождав, пока Розданов приблизится вплотную, спросил: — Если я верно понял, вас разжаловали и отправили на фронт, рядовым?

— Вроде бы еще не на фронт. Но все остальное — верно. Стрелять не будете?

— Слово чести офицера.

— Бросьте, лейтенант, у красноармейцев его никогда не существовало — «слова чести офицера», как и самих офицеров, — простуженно прохрипел Розданов.

— Неудачное время мы выбрали для такой полемики.

— Не полемики, а констатации, — проворчал поручик. И все же поднялся, присел на камень у самой щели.

— Так служите вы сейчас в полиции?

— В некоем охранном батальоне. Сегодня вот нас перебросили сюда, «выкуривать и добивать русских крыс», как гласил приказ, изданный этими провинциальными германскими мерзавцами.

— Похоже, что и вы их уже невзлюбили.

Беркут услышал запах сигаретного дыма и понял, что поручик закурил.

— И никогда не любил. Кстати, немцы уже знают, что русскими командует капитан Беркут. Я слышал вашу фамилию.

— Почему же тогда разыгрывали удивление?

— Было сказано «капитан». А со мной сидел лейтенант, которого к тому же давно расстреляли.

— Пытались расстрелять. Ваши же провинциальные мерзавцы.

— Никак знакомого встретили? — несмело тронул Андрея за рукав приумолкнувший было Хомутов.

— Еще какого… знакомого! — вполголоса ответил капитан. — Потерпи пока, ефрейтор.

— Кто бы мог предсказать нам такую встречу, а, лейтенант? Пардон, капитан, — вновь заговорил Розданов. — Неужто в самом деле в чине повысили?

— Оказывается, в то время, когда вы стрелялись, а меня расстреливали, я уже был старшим лейтенантом. Только забыли объявить об этом на офицерском собрании.

— Ясно. В любом случае рад за вас.

— О, да! Еще немного, и с удовольствием рванули бы меня гранатой.

— Что поделаешь, война. А вокруг нас — это дикое скопище провинциальных мерзавцев!… — воскликнул Розданов, вкладывая в этот возглас все, что только можно было высказать по этому поводу. — Вы-то как бежали?

— С эшелона. Сначала выбрался из ямы с мертвецами, затем — из эшелона. Тоже есть что вспомнить, поручик.

— Все еще называете меня «поручиком», — хмыкнул Розданов.

— Естественно. В душе вы остались поручиком Белой гвардии, — Беркут услышал, что в их укрытие спускается кто-то из своих, но, решив, что это, очевидно, лейтенант Кремнев, отвлекаться на него не стал. — И потом, не германцы вас этим чином наделяли, и не им отнимать.

— Благодарю, это по-офицерски. Знаете, все германцы в сути своей — провинциальные мерзавцы… Как и полицаи. Вы, наверняка, слышали, как некоторые из них обращаются ко мне.

— Уж наслышан.

— Похоже, вы — единственный, кто еще помнит здесь, что я офицер. Для меня это… сами понимаете. Забыл спросить: коль вы уже капитан — значит, побывали по ту сторону фронта?

— Чуть-чуть не дошел. По рации повысили.

— И не торопитесь туда. Эти провинциальные мерзавцы коммунисты могут произвести вас хоть в майоры, а хоть в полковники, но затем неминуемо арестуют и тут же хлопнут. Как агента абвера, завербованного в тылу врага.

Тем временем в пещере появился еще кто-то третий.

Беркут слышал, как, уже окончательно успокоившись, Хомутов перешептывался с ним. Однако сейчас его все еще целиком занимал разговор с Роздановым. Вот уж действительно невероятная встреча! Такую может преподнести только война.

— А что же ваш друг Рашковский? — поинтересовался он, чтобы как-то продолжить беседу. — Странно, что он выпустил вас из рук.

— А ведь ни один Ганс не посмел обращаться со мной с таким хамством. Жестокость — да, было. Но хамство-то, хамство истинно русское, неподражаемое. Уж поверьте мне, изъездившему Европу.

— И что, обошлось без суда? — Беркут сам не мог объяснить, почему он с такими подробностями расспрашивает Розданова обо всем этом.

Конечно, они прошли через общую камеру и смерть витала над ними, словно двуликий ангел Янус. Конечно, Розданов — поручик Белой гвардии. А сейчас еще и солдат гитлеровской армии. И все же… Эта удивительная встреча «после гибели» взволновала его до глубины души.

— О том, что я выжил, Рашковский узнал только через неделю. Я стрелялся в субботу. В воскресенье ему не доложили, а в понедельник он укатил в областной центр по служебным делам. Для меня это была отсрочка. Благодаря ей фельдшер, истинно русский интеллигент, сумел связаться кое с кем из находящихся в Подольске белоэмигрантов. А те — с каким-то полковником Русской освободительной армии.