Я по сей день не понимаю, каким чудом я не выронил револьвер или не застрелил себя ненароком. Я рухнул у подножья лестницы и, испуская душераздирающие вопли, принялся колотить кулаком в дверь.

Что-то тонкое, длинное и сильное обвилось вокруг моей правой ступни и сорвало с ноги туфель. Если бы я застегнул на нем пряжку, прежде чем идти сюда, неведомое существо уволокло бы меня обратно наверх.

Снова дико заорав, я в последний раз пальнул в темноту, толчком распахнул дверь и, ослепленный ярким светом, рванулся всем телом через порог кухни. Судорожно дрыгая ногами, я в несколько пинков затворил за собой массивную дверь.

В кухню ворвался Джордж, нарушив мой запрет. В дверном проеме, ведущем в холл, я видел бледные, ошеломленные лица Кэролайн и двух других женщин.

Я чуть не повалил Джорджа на пол, когда со всей мочи вцепился в лацкан его сюртука и истерически прошептал: «Запри! Запри дверь! Запри! Скорее!»

Джордж сделал что велено, задвинув удручающе маленькую щеколду. Из-за двери не доносилось ни звука. Мое хриплое, прерывистое дыхание, казалось, разносилось по всему дому.

По-прежнему держа наготове взведенный револьвер, я с трудом поднялся на колени, потом на ноги, притянул Джорджа вплотную к себе и прошипел ему на ухо:

— Достань столько досок, сколько нужно, и найми столько рабочих, сколько нужно. Я хочу, чтобы через полчаса все двери на черную лестницу были наглухо заколочены досками. Ты меня понял? Ты… понял?

Джордж кивнул, высвободил руку из моей хватки и побежал выполнять распоряжение. Я, пятясь, вышел из кухни, ни на миг не отрывая взгляда от слишком ненадежной двери на черную лестницу.

— Уилки… — начала Кэролайн.

Она положила руку мне на плечо, но тут же отдернула, ибо я так и подскочил на месте.

— Это были крысы, — выдавил я, опуская в исходное положение курок револьвера, внезапно ставшего слишком тяжелым для меня. Я попытался вспомнить, сколько пуль я выпустил, но не смог. Ладно, пересчитаю оставшиеся. — Просто крысы.

— Уилки… — опять начала Кэролайн.

Я отмахнулся от нее и поднялся в свою спальню, чтобы извергнуть содержимое желудка в тазик и снова приложиться к спасительной фляжке.

Кэролайн разыграла свою козырную карту в среду, двадцать девятого апреля, за день до прибытия в Квинстаунский порт парохода «Россия», на борту которого находились Диккенс и Долби.

Кэролайн знала, что я пребываю в прекрасном расположении духа, хотя понятия не имела почему. Для меня же причины моего приподнятого настроения не составляли тайны. Когда Диккенс отплывал в Америку в ноябре, он был мастером, а я — усердным подмастерьем. Теперь же журнальный вариант «Лунного камня» пользовался грандиозным успехом, толпы у редакционной конторы на Веллингтон-стрит становились все больше от выпуска к выпуску, люди всех чинов и званий с нетерпением ждали каждой следующей части, чтобы узнать, кто же все-таки похитил алмаз и каким образом. А я хранил безмятежное спокойствие, непоколебимо убежденный, что даже самому сообразительному читателю не под силу угадать развязку.

Когда Чарльз Диккенс отплывал в Америку в ноябре, моя драма «Проезд закрыт» — а после всех исправлений, переработок и новых идей, внедренных мной в нее с прошлой осени, она воистину стала моей — была всего только мечтой расплывчатых очертаний. Теперь же она стала гвоздем сезона и прошла при полном аншлаге в театре «Адельфи» уже свыше ста тридцати раз. В настоящее время полным ходом велись переговоры о постановке пьесы в Париже.

И наконец, смерть моей матери, глубоко меня опечалившая (а равно ужаснувшая своим энтомологическим аспектом и загадочной скоропостижностью), одновременно освободила меня. Теперь, в возрасте сорока четырех лет, я окончательно и полностью стал сам себе хозяином.

Кэролайн видела: несмотря на происшествие на черной лестнице (сейчас, две недели спустя, я по-прежнему не заходил как в кухню, так и в коридоры на верхних этажах, ведущие к наглухо заколоченным досками дверям), несмотря на частые рецидивы болезни и неослабную боль, вынуждающую меня принимать лауданум и морфий огромными дозами ради возможности работать хотя бы по несколько часов в день, я нахожусь в гораздо лучшем настроении, чем когда-либо за последние много лет.

Диккенс уезжал в ноябре, считая себя великим мастером, а меня — своим протеже. Возвращался же он (больной и немощный, по словам всех), чтобы увидеть меня популярнейшим писателем, успешным драматургом и совершенно независимым человеком. На сей раз мы встретимся как равные (по меньшей мере).

И оба мы, как я убеждался все сильнее, носили Друдова скарабея в черепе. Один этот факт привносил новое ужасное равенство в наши отношения.

Кэролайн явилась ко мне в среду утром, когда я принимал ванну. Видимо, она полагала, что именно сейчас я буду наиболее благодушен… или по крайней мере наиболее внушаем.

— Уилки, милый, я тут все думала о нашем разговоре.

— О каком еще разговоре? — спросил я, хотя прекрасно понял, о чем она.

Очки у меня запотели, я взял лежавшее поблизости полотенце и принялся протирать стекла, подслеповато щурясь. Кэролайн превратилась в расплывчатое бело-розовое бугристое пятно.