Когда я наконец пришел за Джери, — это было на девятый день, — он лежал на столе в окружении санитаров. Леонид Иванович смазывал рану перед тем, как отпустить Джери домой.

— Джери, фу! — услышал я строгий голос Леонида Ивановича и тотчас увидел Джери. Санитары придерживали его за ноги.

Один из санитаров, тот, что был постарше, сказал:

— Пять лет здесь работаю, а другой такой умной собаки не видал. Право!

Слышавший эти слова военный, что-то ожидавший вместе со всеми, ранее видевший Джери, отозвался:

— Стоит такая собака, стоит…

Но у меня теперь эти похвалы вызывали не столько чувство гордости, сколько щемящее ощущение близкой утраты.

Николай Дмитриевич наказывал (Леонид Иванович куда-то ушел):

— Кормить мягкой пищей. Через пять дней показывать. Первое время, конечно. Но рецидива нужно ждать…

Еще рецидив?! Стоило ли мучить собаку?

Теперь я начал задавать себе и этот вопрос.

Шел Джери домой медленно, тяжело отдирая пристывающие к снегу лапы. Сгорбился. Бока ввалились. Пришел, лег на свое место в прихожей у печки-голландки. Дрожал, видно было, как сильно билось сердце. (Казалось, теперь каждый нервик был на виду.) Устал, слабость, озяб. Мама накрыла его с головой половичком. Он свернулся, уткнув нос в пах, и пыхтел под половиком.

Отлежался, встал и с половиком на спине явился на кухню, где хозяйка готовила обед. (Уморительный вид, половик на голове, как капюшон, но никто не смеялся.) Ел — долго чавкал. Забавно жевался, словно беззубый старичок («расчамкивал», как выразилась мама), наклонив голову на бок и дергая носом. Потом сморщился и громко чихнул три раза.

Ему давали валерьянку для успокоения нервной системы; кот сходил с ума, требовал — тоже давай валерьянки, бегал, искал ее по всему дому. Все кошки неравнодушны к валерьянке.

Леонид Иванович опять уехал в командировку, и никто не справлялся о Джери. Джери мною спал, блаженствовал, потягиваясь всем своим костлявым телом. Вставал и просил пищи. Мать кормила его, радуясь прежнему аппетиту: поесть Джери был всегда не дурак. И казалось, уже все прошло, что никакая болезнь не грозит больше Джери. Ощущение опасности как-то притупилось, и уже появилось чувство успокоения. Как вдруг болезнь снова напомнила о себе. Опять те же симптомы — рвота и прочее. Что делать? И тут позвонил Леонид Иванович.

— Приехали?

— Приехал. Как Джери?

Ему рассказали. Он сердито сказал:

— Перекормили. Немедленно положите холод. Я потом забегу.

Холод принес облегчение бедному псу. Джери немного расправился и лег на бок, все время прислушиваясь к тому, что происходило внутри.

Леонид Иванович не забежал. Да, в сущности, это было бесполезно. Все ясно — недуг продолжал свою страшную разрушительную работу. Нужно было решать: стоит ли еще продолжать мучения собаки?…

В понедельник, третьего февраля, решение состоялось.

— Ведите в больницу, — распорядился Леонид Иванович. И я повел, повел еще раз. Запомнилось: концы лап, где у Джери были белые пятна, вместо белых стали оранжевыми.

Было скользко, сыро, грязно — внезапно началась ростепель. Я вел Джери осторожно, он чуть переставлял ноги. Еле переправились через реку Исеть. Если, идя на вторую операцию, он проявил упрямство, то теперь — олицетворенная покорность…

Чувствовал ли Джери, что не вернется обратно, я не знаю (многие утверждают, что животные предчувствуют свой конец), но я — я все еще надеялся, на что — неизвестно, ведь уже не оставалось даже того одного-единственного шанса…

После нового просвечивания рентгеном был вынесен окончательный приговор: затемнения в области почек, в легких… Метастазы.

— Миллионный рак… — резюмировал Николай Дмитриевич, сочувственно поглядывая на меня через очки, но сочувствовать сейчас надо было прежде всего Джери.

Какое-то виновато-растерянное выражение не сходило теперь с физиономии Джери, пронизывало все его поведение, в светлых — под масть — глазах застыла безысходная тоска. Он снова резко похудел, особенно зад — кости! Резко очертились надбровные дуги (выше их — впадины), голова стала угловатой и некрасивой, шишка «ума» на затылке, казалось, выросла вдвое. Кроткие, страдающие глаза… Я уже говорил, что глаза Джери были необыкновенно выразительны, в них читались все оттенки его настроения, а глаза умирающей собаки вообще незабываемы и способны поразить любое воображение, пробудить жалость даже у самого нечувствительного из высших созданий природы. Он словно извинялся за свою беспомощность, за то, что причиняет всем столько беспокойства. «Вот, брат, как, — говорил этот взгляд, — что со мной, сам не пойму…» Джери, Джери!

Собака спрашивает глазами — никогда не забыть немого вопроса, обращенного ко мне, когда я в последний раз привел Джери в больницу, привел, чтобы больше уже никогда не увести…

Понимал ли он, что погибает, близок его смертный час, час разлуки со мной, со всем, что его окружало? Я не узнаю этого никогда; но мне казалось всегда, что собака понимает гораздо больше, гораздо, нежели предполагает распространенное мнение о ней. Несомненно, не побоюсь сказать, Джери что-то чувствовал, он догадывался, инстинкт — могучий советчик — подсказывал ему.