— Брильянты?!

Глаза у Шустряка горели, и тряслись руки.

— Ага. Брильянты.

— Какие? Размера какого?

Шустряк даже охрип.

Я быстро взглянул на Вячека, но тот пожал плечами. Он тоже не знал, какие бывают брильянты. И я, решив не зарываться, показал ноготь на мизинце, хоть и запросто мог показать целый кулак. Мне было не жалко.

Но что тут сделалось с Сенькой Шустряком! Я еще никогда не видел, чтобы человек так заходился.

Это было неприятно и жутковато. Он стал похож на кликушу — весь побелел и даже пена выступила в уголках губ. Он вцепился в наши плащи, стал трясти нас и горячечно забормотал, заклиная никому больше не говорить об этом, потому что вокруг все сволочи и жулье. Надуют и не поморщатся, и только он, Шустряк, человек честный, даст настоящую цену.

Не знаю, верил ли он нам до конца, думаю, верил или очень хотел верить, — слишком уж натурально он радовался и в то же время боялся потерять такой случай.

Очевидно, решил, что вот наконец-то подвалило ему счастье, послала судьба двух голубых идиотов, а с ними удачу и богатство, за которыми он гонялся всю свою обманную, битую, собачью жизнь.

А нам было немножко жалко его и противно и хотелось поскорее уйти.

— Когда? Когда принесете? — прохрипел он.

— Завтра, — сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Хорошо. Буду ждать. Весь день. С деньгами, — мгновенно отозвался Сенька, и я подумал, что не такие уж плохие у него времена, если не спросил даже, сколько и чего мы принесем,

Мы ушли с поднятыми воротниками, подозрительно озираясь.

А вслед нам несся умоляющий шепот:

— Только никому ни слова... Мне несите... Только мне...

На следующий день пятидесяти рублей как не бывало, — объелись мороженым и конфетами. Даже по бокалу шампанского хватили.

После, уроков, не переставая смаковать вчерашнее приключение, мы с хохотом ссыпались по лестнице, оделись и выскочили за дверь — навстречу влажному весеннему ветру, промытому небу и новым похождениям.

Жить нам было весело и интересно.

А на сырой скамейке в сквере перед школой сидела сухонькая женщина в темном платке и плакала.

Она уткнулась в ладони, и плечи ее тряслись. Нам сразу, стало как-то неловко своей телячьей жизнерадостности, мы перестали тискать и толкать друг друга и подошли.

Это была тетя Поля, старая нянечка, «техничка», которая убирала, мыла, чистила за нами с первого класса.

Тетя Поля потеряла свою пенсию — четыреста рублей. Потому и плакала.

А мы стояли и мучились. Нам и тетю Полю было жалко и жалко наших денег, которые мы не могли не отдать ей. Не могли, и все тут.

Мы это сразу поняли, как только узнали, в чем дело.

Не могли потому, что, сколько мы себя помнили — и дома, и в школе, и в газетах, и по радио, — нас этому учили.

Может быть, будь это не тетя Поля, а какой-нибудь незнакомый человек, мы бы не отдали. Кто его знает.

Уж очень приятно чувствовать себя независимыми людьми, ходить руки в брюки, покупать, что захочется, и угощать знакомых девочек. Людьми, которым не надо канючить у родителей пятерочку на кино, а если с девочкой, то и десятку.

Это очень глупо думать, что мальчишкам деньги не нужны, что им и так весело.

Ого-го как нужны!

Оно, может, и без денег весело, да только вон какие соблазны вокруг!

Я не зря говорю, что мы мучились. Не больно-то это легко быть благородными. Но все-таки мы отдали. Хоть нам и очень было жалко.

Тетя Поля не хотела брать. А мы ее уговаривали — врали вдохновенно и цветисто. Под конец мы сказали, что нашли эти деньги.

А убедил ее Вячек, Он сказал:

— А может, мы вашу пенсию и нашли?

Тетя Поля доверчиво поглядела на нас и робко усомнилась:

— А где ж тогда остальные?

Тут мы предположили, что потеряла она частями, и пообещали спросить у ребят.

На этом сентиментальная история кончается, и начинается другая — короткая, немножко невероятная, но но менее правдивая, чем все остальные.

Мы шли гордые и немножко грустные. Мы уже не скакали, не толкались.

Просто шли два суровых, строгих мужчины, а отчего мужчинам грустно, до этого никому дела нет.

И вдруг я сделал открытие. Я понял, что жизнь — это сложная штука. Я, конечно, и раньше об этом догадывался, не такой уж я был балбес, но тут я понял,