— Разобрался, Циндаеш? — участливо спрашивал Филимонов.

— Расобрался, да! Хорошо не очень. Еще надо!

— Ну давай разбирайся. Если что непонятно, спрашивай, не стесняйся.

Однажды Циндаеш ответил на этот неизменный вопрос так:

— Непонятно, да! Непонятно писать, как надо: писес или песес?

— Чего-чего?

— Звер такой есть, пушисты. Белы, белы, с хвостом. Как писать?

— Ах, песец! А зачем тебе песец-то?

Циндаеш смутился. Он сосредоточенно ввинчивал указательный палец в ладонь и молчал.

Потом заглянул Филимонову за спину, осторожно оглядел прорабку. Убедившись, что никого нет, таинственным шепотом спросил:

— Никому не скажешь?

Филимонов улыбнулся:

— Секрет?

— Ага. Стих пишу. Девушка. По-русски. По-монгольски много-много писал. По-монгольски она совсем не знает. По-русски пишу.

— О, да ты, оказывается, поэт!

— Ага, поэт. Как ваш Пушкин, — скромно сказал Циндаеш.

— Ну да? — Филимонов глядел на него во все глаза. Первый раз в жизни видел он живого поэта.

Орехового цвета круглое блестящее лицо, глаза узкие, вздернутые к вискам, тяжелые, будто набрякшие от бессонницы, веки, волосы жесткие, черные, с синеватым отливом.

— Интерес-сно, — протянул Филимонов, — очень интересно. Прочти мне, пожалуйста, твой стих, если молено, конечно.

Циндаеш внимательно поглядел Филимонову в глаза и, не увидев там и тени насмешки, важно кивнул головой:

— Хорошо. Слушай. Про меня стих. — Он вскочил, хищно изогнулся, как кот, и свистящим шепотом быстро произнес:

И снова сел за стол.

— Ну? — спросил Филимонов.

— Что ну?

— А дальше что?

— Ха! Зачем дальше?! Все.

Филимонов озадаченно поскреб в затылке:

— Да-а, это ты здорово... Как рысь, значит?

— Ага. И как песес!

— Толково. Почти в рифму.

— Подожди, русский вот научусь, еще лучше будет.

— Ма-ладе-ец! Гляди-ка! И врагу приходит конец! Песец — конец, в рифму, точно. Коротко и ясно. А Балашову читал?

Циндаеш сокрушенно вздохнул:

— Читал, да.

— Ну и что он сказал? — заинтересовался Филимонов.

— Он тоже.

— Что тоже? Хвалил?

— Тоже стих мне читал. Совсем стих непонятный.

— Какой стих?

— Ходит это... птица, нет, птичка весело по тропинка бедствий, погоди, как он сказал... не предвидя оттого никаких выводов, вот.

— Что-то ты, брат, путаешь. При чем здесь выводы?

— Не знаю!

— Постой, постой! Кажется, дошло. Он, наверное, сказал: ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя оттого никаких последствий. Так?

— Так. Глупые стихи. Непонятные.

Филимонов рассмеялся.

— Может, ему и понятные, откуда мы знаем, он зря не скажет. Ну давай пиши, может, и получится из тебя поэт.

— Почему не получится? Обязательно получится! — ответил Циндаеш и добродушно улыбнулся.

Так обстояло дело со вторым дублером.

С третьим было сложнее.

Отношение к нему у Филимонова было особое.

Петря Георгеску это чувствовал и очень смущался. Он никак не мог взять верный тон в общении с бригадой — то лихорадочно веселился, хохотал, пел, старался рассмешить, то вдруг мрачнел, замыкался и глядел на всех исподлобья.

— Какой нервный мальчик, — сказал о нем Травкин. — Вы уж, Александр Константинович, с ним помягче!

— Да бог с вами, Алексей Дмитрич! Я и так стараюсь с ним поменьше разговаривать, чтоб не обидеть ненароком, он ведь, как красна девица, вспыхивает маковым цветом ни с того ни с сего. И Филимонов с него глаз не спускает, вы заметили?

— В том-то и дело, что это все заметили. Оттого парень, по-моему, и нервничает. Я и сам в толк взять не могу, отчего это наш бригадир так его разглядывает. Если бы Петря девушкой был, тогда понятно, тогда б не один Филимонов, все бы глаза пялили. — Травкин рассмеялся.

— Уж это точно. С ним забавно по улице идти, — все женщины оборачиваются, — ответил Балашов.

Петря был поразительно красивый парень. Была в нем какая-то мягкость, нежность даже, но без сусальности, без сладости. Нижняя челюсть казалась даже чуточку тяжеловатой, она была бы как раз впору боксеру.