— Франческа, — сказал Майкл, опускаясь на колени у ее ног. — Мне так жалко тебя. Так жалко.

— Я знаю, — прорыдала она, — но от этого мне ни капельки не легче.

— Нет, конечно, — пробормотал он.

— И от этого все еще несправедливее.

— Верно, — согласился он.

— И от этого… от этого…

Он не стал пытаться закончить фразу за нее. А лучше бы закончил, часто думала она потом. Долгие годы она жалела, что он не сказал тогда что-нибудь, потому что, может, он сказал бы что-то не к месту, и она, может, и не приникла бы к нему и не позволила бы ему заключить себя в объятия.

Но, Боже всемогущий, как же ей не хватало объятий!

— Почему ты ушел? — плакала она. — Почему ты не смог помочь мне?

— Я хотел… ты не… — И в конце концов он просто сказал: — Я не знаю, что сказать.

Она требовала от него слишком многого. Она и сама это понимала, но ей было все равно. Очень уж ей было плохо в одиночестве.

Но как раз сейчас, пусть это и длилось лишь мгновение, она была не одна. Рядом был Майкл, и он обнимал ее, и первый раз за много недель она почувствовала, что ей тепло и не страшно. И просто плакала. Она плакала за все эти недели. Она плакала по Джону и по ребенку, который так и не родился.

Но в основном она плакала по себе.

— Майкл, — сказала она, когда оправилась настолько, что смогла заговорить. Голос ее все еще дрожал, но она сумела выговорить его имя, а значит, сумеет выговорить и остальное.

—Да?

— Нельзя, чтобы все шло так же и дальше.

Она почувствовала, как что-то изменилось в нем. Объятия его стали крепче, а может, слабее, — одним словом, не такими, как раньше.

— Что именно? — спросил он неуверенно. Голос его прозвучал хрипло.

Она чуть отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и с облегчением почувствовала, что руки его выпустили ее, так что ей не пришлось высвобождаться.

— Вот это, — ответила она, хотя отлично знала, что он не понял. А если и понял, то будет и дальше притворяться, что не понимает. То, что ты упорно игнорируешь меня.

— Франческа, я…

— Этот ребенок должен был быть в некотором роде и твоим, — вырвалось у нее.

Он побледнел, смертельно побледнел. Так сильно, что она испугалась.

— Что ты хочешь этим сказать? — прошептал он.

— Ребенку был бы нужен отец, — пролепетала она, беспомощно пожимая плечами. — Я… ты… кто же еще, кроме тебя?

— У тебя есть братья, — с трудом выдавил он.

— Они не знали Джона. Не знали его так, как ты.

Он отодвинулся от нее, встал, а затем, как если бы этого было недостаточно, принялся пятиться от нее, и пятился сколько мог, пока не оказался у самого окна. Глаза его странно блестели, и на одно мгновение ей показалось, что выглядит он как затравленное животное, загнанное в угол и перепуганное, ожидающее, что вот сейчас ему нанесут смертельный удар.

— Почему ты говоришь мне это? — спросил он тихо и без всякого выражения.

— Не знаю, — ответила она и нервно сглотнула. Но на самом деле она знала. Она хотела, чтобы он горевал так же, как она. Чтобы ему было так же больно, как и ей. Желать этого было нечестно и не слишком-то хорошо, но она не в силах была подавить это желание.

— Франческа, — сказал он каким-то странным, глухим и резким голосом, какого она никогда прежде не слышала.

Она подняла голову, но поднимала ее медленно, в страхе перед тем, что, возможно, увидит на его лице.

— Я не Джон, — сказал он.

— Я знаю.

— Я не Джон, — повторил он громче, и она даже т. подумала, что он не слышал ее ответа.

— Я знаю.

Глаза его сузились, и взгляд их устремился на нее с пугающей силой.

— Это был не мой ребенок, и я не могу стать тем, кто тебе нужен.

И тут что-то внутри ее стало умирать.

— Майкл, я…

— Я не займу его место. — И хотя он не кричал, но прозвучало это так, словно он хотел крикнуть.

— Нет, да ты и не можешь. Ты…

В мгновение ока он оказался рядом с ней, схватил ее за плечи и поставил на ноги.

— Я не стану делать это! — вопил он и тряс, и тряс ее, затем переставал, затем снова тряс и тряс. — Я не могу стать им! Я не стану им!

Она не могла говорить, не могла вымолвить ни слова и не знала, что делать.

Не знала, кто этот человек рядом с ней.

Он перестал трясти ее, но пальцы его по-прежнему впивались в ее плечи, и он не сводил с нее глаз, блестевших, как ртуть, и таивших в себе какой-то ужасающий и печальный огонь.

— Ты не можешь требовать от меня этого, — выдохнул он. — Я не могу это сделать.