Мы некоторое время проговорили, опираясь на пинбол. В глубине играли в пул. Маленькая черная лесбиянка с бычьим профилем играла в пул с пожилым итальянцем, вроде рабочим. Может, он работал в овощном магазине или еще где. Лесбиянка была матросом. Игра их целиком захватила.

Один из пьянчуг расплескал свой стакан по всему столу и по всему себе.

— Возьми в баре тряпку, — сказал другой пьянчуга.

Разливатель нетвердо встал, направился к бару и попросил у бармена тряпку. Бармен протянул тряпку через бар и сказал что-то, чего мы не услышали. Пьянчуга вернулся и сел. Без тряпки.

— Где тряпка? — спросил другой пьянчуга.

— Он сказал, что я должен ему сорок пять долларов и шестьдесят центов. Мой счет…

— Ну а я никому не должен сорок пять долларов и шестьдесят центов. Пойду и возьму тряпку. На столе бардак. — И поднялся, чтобы доказать, что не должен бармену сорок пять долларов и шестьдесят центов.

Стол пришел в норму. Они принялись обсуждать что-то, о чем я уже слышал.

Наконец, мой друг сказал:

— Черт, вот же нудный вечер. Пойду погляжу, как эта лесби играет в пул.

— Я, пожалуй, тут останусь, послушаю немного этих хануриков, — сказал я.

Он ушел смотреть, как черная лесбиянка играет в пул с пожилым итальянцем. Я остался опираться на пинбол и слушать, как пьянчуги говорят о погибших городах.

Я уже пару месяцев думаю об этой крошечной заметке, которую прочитал в "Газете Северного округа". В нем — контуры маленькой трагедии. Я знаю, что в мире цветет столько ужаса (Вьетнам, голод, мятежи, страх, безнадежность и т. д.), что три заблудившихся щенка не очень впечатляют, но я волнуюсь, и мне кажется, что это простое событие — оптический прицел, нацеленный на большее страдание.

"…три щенка немецкой овчарки сбежали из дома и заблудились возле границы округа". Звучит, как строка из песни Боба Дилана.

Может, они, играя, гавкая и гоняясь друг за другом, скрылись в лесу, где блуждают по сей день, съежившись до собачьих огрызков, в поисках хоть какой-нибудь пищи, умом неспособные постичь, что с ними приключилось, поскольку мозги их приварены к желудкам.

Их голоса теперь только плачут от страха и голода, и дни игр закончились — те дни беззаботного удовольствия, что привели их в кошмарные леса.

Боюсь, что эти несчастные заблудшие собаки — тень будущего странствия, если мы не будем смотреть, куда нас несет.

Она хотела, чтобы жизнь ее была трагедией из киношного журнала, вроде смерти юной звезды: вереницы рыдающих людей и труп, прекраснее великой живописи, — но она так и не смогла уехать из крошечного орегонского городка, где родилась и выросла, не смогла отправиться в Голливуд и умереть.

Несмотря на Великую депрессию, жизнь ее проходила уютно и нетронуто, поскольку отец служил управляющим в местном "Пенниз" [45]и к своей семье испытывал финансовое сострадание.

Кино было религией ее жизни, и она с пакетом попкорна приходила на каждый сеанс. Журналы про кино были Библией, которую она изучала с усердием доктора богословия. Она наверняка знала о кино больше, чем Папа римский.

Годы проходили, как подписка на журналы: 1931, 1932, 1933, 1934, 1935, 1936, 1937, до 2 сентября 1938-го.

Наконец пришло время сделать шаг, если она вообще собирается в Голливуд. Имелся юноша, который хотел на ней жениться. Ее родители с энтузиазмом говорили о его будущем. Они его одобряли, поскольку он служил продавцом "фордов". "Это компания с прекрасными традициями", — говорил ее отец. Для нее все оборачивалось неважно.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы собраться с духом, дойти до автостанции и узнать, сколько стоит билет до Голливуда. В мыслях об автостанции порой проходили целые дни. Иногда ей даже становилось так дурно, что нужно было присесть. Ей и в голову не приходило, что можно позвонить по телефону.

В эти нервные месяцы она взяла себе за правило никогда не ходить мимо автостанции. Все время думать о ней — одно, а увидеть воочию — совсем другое.

Однажды она ехала с матерью в центр, и когда та свернула на улицу, где стояла автостанция, попросила мать пожалуйстасвернуть на другую улицу, потому что она хочет на той улице что-то купить в магазине.