Сальвиати. Это ясно, она сама мне сказала. Я держал ей стремя, ни о чем дурном не думая; по какой-то рассеянности я взял ее за ногу, — так вот все это и вышло.

Приор. Джулиано, не знаю, знаешь ли ты сам, что ты говоришь о моей сестре?

Сальвиати. Прекрасно знаю; все женщины созданы на то, чтобы спать с мужчинами, и твоя сестра тоже может спать со мной.

Приор(встает). Что я вам должен, почтенный? (Бросает монету на стол и уходит.)

Сальвиати. Он мне нравится, этот милый приор; из-за толков о его сестре он забывает сдачу. Не скажешь ли, что во всей Флоренции добродетель осталась только у этих Строцци? Вот он оборачивается. Можешь таращить глаза, сколько тебе угодно, не испугаешь меня.(Уходит.)

Берег Арно. Мария Содерини, Катарина.

Катарина. Садится солнце. Широкие багряные полосы пронизывают листву, и лягушка звенит в тростниках хрустальным колокольчиком. Как странны все эти звуки вечера, когда они смешаются с дальним шумом города.

Мария. Пора возвращаться; завяжи вуаль вокруг шеи.

Катарина. Нет, еще не пора, если только вам не холодно. Посмотрите, милая мать [3] , как прекрасно небо! Какой простор и покой во всем! Как всюду чувствуешь бога! Но вы опустили голову, вы с самого утра встревожены.

Мария. Встревожена, — нет, но огорчена. Ты знаешь про злополучную историю с Лоренцо? Теперь во Флоренции только о нем и толкуют!

Катарина. О мать моя! Ведь трусость — не преступление, храбрость — не добродетель. Зачем порицать слабость? Отвечать за биения своего сердца — печальное преимущество; бог один может сделать его благородным и достойным восхищения. И почему бы этому ребенку не иметь права на то, на что мы, женщины, все имеем право? Говорят, что женщина, которая ничего не боится, не внушает любви.

Мария. А полюбила бы ты трусливого мужчину? Ты краснеешь, Катарина. Лоренцо — твой племянник, ты не можешь его полюбить; но представь себе, что его звали бы совсем иначе, — какого мнения ты была бы о нем? Какая женщина захотела бы опереться на его руку, чтобы сесть на лошадь? Какой мужчина пожал бы ему руку?

Катарина. Это грустно, и все же не это внушает мне жалость к нему. Сердцем он, быть может, и не Медичи, но, увы! Сердце это — всего меньше сердце честного человека.

Мария. Помолчим об этом, Катарина; достаточно жестоко уже то, что мать не в силах говорить о своем сыне.

Катарина. Ах, эта Флоренция! Здесь его погубили. Разве я не видела порой, как в глазах его сверкал огонь благородного честолюбия? Разве юность его не была зарей восходящего светила? Даже и теперь нередко мне чудится, словно внезапная молния… Я невольно говорю себе, что не все еще умерло в нем.

Мария. Ах, все это — как бездонная пропасть! Такая уступчивость, такая тихая любовь к одиночеству! Он никогда не станет воином, мой Ренцо, — говорила я, когда смотрела, как он возвращается из школы, обливаясь потом, с толстыми фолиантами под мышкой; но священная любовь к истине сияла на его устах и в черных глазах. До всего ему была забота, он то и дело твердил: "Вот этот беден, тот разорен; как быть!" А это преклонение перед великими мужами Плутарха! Катарина! Катарина, сколько раз я целовала его лоб и думала об отце отечества!

Катарина. Не убивайтесь так.

Мария. Я сказала, что не хочу говорить о нем, а не могу перестать. Видишь ли, есть такие вещи, о которых матери будут молчать только тогда, когда для них воцарится вечное молчание. Если б мой сын был обыкновенным развратником, если бы кровь Содерини потускнела в этой слабой капле, упавшей из моих жил, я не отчаивалась бы; но я надеялась, и я имела право надеяться. Ах, Катарина, теперь он даже и не красив; грязь его сердца, как злотворное испарение, затуманила его лицо. Улыбка, этот нежный луч, делающий юность подобной цветам, исчезла с его щек цвета серы и оставила на них лишь отсвет мерзкой насмешки и презрения ко всему.

Катарина. Порой он еще бывает красив в своей странной меланхолии.

Мария. Разве его рождение не призывало его к трону? Разве не мог он когда-нибудь возвести на престол ученость доктора, юность, прекраснее которой нет в мире, и увенчать золотой диадемой все мои заветные сны? Не имела ли я права ожидать этого? Ах, Катарина, есть сны, которые никогда не должны сниться, если хочешь мирно спать. Это слишком больно; жить в сказочном дворце, где тихо лились песнопения ангелов, заснуть там убаюканной собственным сыном и пробудиться в кровавой лачуге, хранящей следы оргии и полной человеческих останков, в объятиях мерзкого призрака, который убивает тебя, еще называя именем матери.