Ясно, что классический большевизм — это родное дитя западного проекта «Модерн». Отсюда — тяга к развитию, сравнение себя с якобинцами и многое другое. Говорить о хилиастических корнях такого большевизма нельзя ни при проведении научного исследования, ни даже при мало-мальски, по-инквизиторски честном ведении идеологической войны. Есть еще и метафизический большевизм.

Экзистенциалистами я занимался несравненно меньше, чем Пиама Павловна (доведя тем не менее свои занятия до способности практического осуществления экзистенциального психоанализа). А вот метафизическим большевизмом я занимался больше, чем Пиама Павловна и кто угодно еще. И со всей ответственностью заявляю, что если у такого метафизического большевизма и существует разветвленная корневая метафизическая система, то эта система ну уж никак не может быть сведена к хилиазму. А кто ее сводит к хилиазму, «покупаются» на очень внешнюю параллель. Этот самый рай на земле.

Но поскольку Пиама Павловна из всех метафизических корней большевизма хочет рассматривать именно хилиастический корешочек, я буду обсуждать именно то, что находится в эпицентре ее внимания. Я буду вчитываться в ее утверждения, надеясь, что это выведет меня на искомое — на актуальную (и именно актуальную) метафизику того самого развития, которому посвящено мое исследование.

Пиама Павловна начинает с утверждения о том, что у хилиазма — иудейские мессианские корни. При этом она настаивает: «Ветхозаветная традиция подчеркивает именно катастрофический аспект спасения. Чтобы перейти от нынешнего состояния мира к другому, необходимо разрушение всего того, что было создано в истории, нужно до основания снести с лица земли все здание старого миропорядка».

Я вынужден обратиться к Пиаме Павловне с вопросом: сделала ли Пиама Павловна некое выдающееся гуманитарное открытие и доказала (где и каким образом?), что ветхозаветная традиция в большей степени, чем другие, подчеркивает именно катастрофический аспект спасения? Или же это произвольная формулировка, не претендующая на доказательность? Но тогда это не идеологическая борьба даже, а заход по принципу: «Поскольку, как известно, дважды два равно пяти, то…»

Разберемся с одним из наиболее известных ветхозаветных катастрофизмов. Он называется Всемирный потоп. Может ли наличие этого катастрофизма говорить о том, что именно ветхозаветная традиция тяготеет особым образом к «катастрофике»? А что, миф о потопе не является кросскультурным? Пиама Павловна нашла способ доказать, что этот миф уникален? Что его нет в религии древних шумеров или ацтеков? Она может доказать, что греческие боги вели себя с обидевшими их племенами более гуманно, нежели Бог евреев? Она построила доказательную шкалу катастрофики, шкалу мягкости и жесткости богов разных религий? Она провела нормировку этой шкалы временным фактором? А вот у евреев есть, как мы знаем, конкурент по части монополии во всем, что касается жестокости и склонности к катастрофике. Это ислам.

И что, мы на краю бездны будем обмениваться упреками по поводу того, чья традиция катастрофичнее, отдавая себе отчет в том, что иудейский катастрофизм, ничем не отличающийся от других, — это неизымаемая часть той традиции, в рамках которой Пиама Павловна выступает с докладом? Рождественские Чтения как-никак…

Ну, так все же кто-то считает, что альфа и омега катастрофики — Всемирный потоп — не является кросскультурным мифом? Так, значит, краеугольный миф кросскультурен, а породившая его ветхозаветная традиция уникально катастрофична?

Гдe больше катастрофики — у Иоанна Богослова или у пророка Исайи? Что такое эсхатология без катастрофики? Что такое наша религиозная традиция без эсхатологии? И на кого рассчитан такой заход? На аудиторию, состоящую из тех или иных модификаций «4Д-дженерейшн»?

Итак, согласно Пиаме Павловне, корни хилиазма — мессианско-иудаистические. А «ветхозаветная традиция» подчеркивает именно катастрофический аспект спасения, то есть призывает «до основания снести с земли все здание старого миропорядка».

Несколько ниже говорится о том, что для всех хилиастических движений характерно болезненно-острое (всегда хотел знать, чем болезненно-острое отличается от острого) переживание царящих в мире зла и страдания. Понятно, почему надо говорить «болезненное». Потому что просто сказать, что характерно острое или чрезвычайно острое переживание царящих в мире зла и страдания, недостаточно. Скажешь так — и люди подумают! «А чем плохо-то? Как иначе это переживать?» А вот если скажешь «болезненное» — это другое дело.

Дальше Пиама Павловна говорит о «всепоглощающей страсти разрушения, которая отличает революционеров всех мастей — приверженцев как утопий социоцентрических и атеистических, так и утопий метафизически-религиозных».

Страсти разрушения чего? Часто приходится слышать обывательское: «Как же! Разрушим до основанья, а затем…» На это ерничанье можно лишь возразить, что в тексте Интернационала сказано о разрушении мира насилья. И тот, кому это не нравится, должен твердо сказать, что ему НРАВИТСЯ мир насилья. Нравится также, чтобы паразиты всегда владели землей. Не «никогда», а всегда. Что надо делать с миром насилья, если он совсем распоясался? Пасовать перед ним?

И о чем вообще речь? О том, что у хилиазма — еврейско-мессианские корни, хилиазм этот является источником революционных гадостей… Ну, и… И обнаружен, наконец, общий корень всех скверн. Пресловутое «Что со слонами сделали?» — отдыхает.

Я не знаю, как выступала Пиама Павловна на партсобраниях, но заявить в научном докладе (конференция ведь научная), что, «к сожалению, от абсолютизации царящего в мире зла и от хилиастических настроений не вполне свободны и многие русские философы и писатели, такие, например, как Достоевский и Соловьев». — это знакомый стиль. «К сожалению, антимарксистские настроения затронули и таких западных философов, как…» (разве не похоже?).