— Да тут, в машине, старшина был старшим. Вот только убило его. Мне же приказали доставить их сюда. Мол, новобранцы. На передовой виднее, куда их.

— Черт знает что. Полная неразбериха. Сколько их у тебя?

— Надо выяснить. Четверо погибло. Несколько человек пересело с другой машины, которую немцы разбомбили. Думаю, человек тридцать наберется. Эй, Лозовский, посчитать людей!

— С водителем — двадцать восемь, — ответил тот через несколько минут.

— Извините, товарищ подполковник, все, что есть.

— Как думаете: больше подкрепления не будет?

— Похоже, что нет. Вы вот что, возьмите нас всех под свое начало, товарищ подполковник. Коль уж судьба свела…

— Да? — задумчиво окинул его взглядом подполковник. — А что, и возьму. У меня от полка — одно название осталось. Чехлов! — позвал он кого-то из черневшего неподалеку блиндажа.

— Я! — показался в проеме коренастый крепыш с пилоткой, одетой поперек головы, как треуголка.

— Перебрось пополнение в третий дивизион. Передай его капитану Грошеву.

— Есть перебросить в третий дивизион! — гаркнул Чехлов так, словно командовал парадом целой дивизии.

— Кстати, от дивизиона — тоже одно наименование… Два боеспособных орудия, — объяснил подполковник Штуберу. — Так что воевать личному составу придется без орудий, в окопах, по-пехотному.

— Последний заслон перед Днестром, — согласно кивнул Штубер. — Дело ясное. Если есть раненые, советую отправить их на машине на тот берег.

— Есть, конечно.

— Лозовский, — все еще не выпускал инициативу из своих рук Штубер, — проследите за погрузкой раненых! — А когда Лозовский приблизился, вполголоса приказал: — Ни на шаг от водителя. В случае чего, снимай его ножом или пулей и уходи то ли на грузовике, то ли пешком.

— Понял. Он у меня не пикнет.

Но уже через несколько минут ситуация изменилась. Как оказалось, двое раненых умерло, одного санитар не советовал везти в машине, потому что тряски он не выдержит, а вот в спокойствии может и отлежится. Еще троих легкораненых подполковник приказал оставить в батальоне.

— По закону Спарты, — объяснил он Штуберу, — раненые должны разделить судьбу всего войска.

И тотчас же приказал погрузить новобранцев в машину и доставить в батальон.

Холмистая равнина уводила все выше и выше к горизонту, и иногда Громову казалось, что они поднимаются куда-то в горы; уходят к каким-то лесистым вершинам, спасаясь от войны и собственного страха. Вот и тропинка становится все каменистей, подъемы круче, а трава на разрытых желтоватых склонах холмов — жестче и скуднее.

Однако чем ближе Громов и Кожухарь подходили к фронту, тем явственнее становилась артиллерийская канонада. А вскоре она разгорелась с такой силой, словно эти двое оказались в центре какого-то огромного сражения — окруженные, беспомощные, однако все еще хранимые судьбой.

Время от времени в сознание лейтенанта даже закрадывалось опасение, что фронт прорван, фашисты вышли к реке и уже форсируют ее, а дот принял бой без коменданта, который так и не сможет пробиться к нему.

Каждый раз, когда такая мысль въедалась ему в душу, Громов буквально наступал на пятки неспешно шагавшему впереди него Кожухарю, стараясь подогнать его, и, тяжело дыша в затылок, раздосадованно спрашивал:

— Ну, где он, где?! Далеко еще? Скоро покажется эта проклятая река?

— Чего же проклятая? Река как река! — обиженно вступился за Днестр связист, поправляя болтавшуюся у него за спиной катушку с кабелем. — И до пещеры нашей недалеко.

— Какой еще «пещеры»?! — возмутился лейтенант. — Это вы что, о доте?!

— Ото еще километр, — словно бы не слышал его слов связист, — и будем на месте. Та вы не волнуйтесь, товаришу, — забывал добавлять звание Кожухарь. — Немец же на том берегу Днестра, а мы — на этом. Кто ж ему с ходу даст такую реку перейти? С ходу ему никто не даст. Так что всегда успеем.

Говорил Кожухарь с сильным, характерным украинским акцентом, неспешно растягивая слова, словно выкрикивал их для кого-то, стоящего очень далеко. Но при этом не особенно заботился, чтобы его действительно услышали! Больше общался с самим собой. И прислушивался тоже в основном к себе.

— Да уж надо бы успеть, — в который раз мрачно соглашался лейтенант, мысленно поругивая себя за несдержанность.

— Послушайте, Кожухарь, а как вы чувствуете себя в доте? Не страшно оставаться в подземелье?

Кожухарь удивленно оглянулся на лейтенанта, покряхтел и, не спрашивая разрешения, уселся на произраставший из пригорка валун.

— Я ведь не один там буду. Одному было бы страшно. А если всем взводом…

— Но ты понимаешь, что, когда немцы прорвутся на этот берег, все мы окажемся в каменном мешке?