— Взвод, строиться! — скомандовал он. — На боевой рубеж шагом марш!

— Старшина Вознов! Выдать этому войску два ящика патронов! — приказал капитан, наблюдая, как неохотно строятся новобранцы. Они уже разговорились с артиллеристами, понаходили среди них земляков и даже односельчан, и уже решили было, что останутся вместе с ними — обстрелянными, более опытными.

— Какой провинциальный мерзавец! — проворчал Розданов, когда после построения взвод вновь рассыпался и побрел к старой акации со снесенной снарядом верхней частью ствола. — Полтора километра на взвод!

— Уж не собираетесь ли вы взаправду держать здесь оборону, поручик? Эдак дослужитесь до ордена Красного Флага.

— Красного Знамени, оберштурмфюрер. Ордена противника нужно знать так же хорошо, как и звания. Кстати, в гражданскую это был высший орден красных.

— Вы его, уверен, удостоились.

— Я был белогвардейцем, — устало, безинтонационно напомнил Розданов.

— Понятно. В таком случае этого ордена Красного Флага удостоен офицер, который догнал вас до крымских берегов.

— И вполне заслуженно, — неожиданно обезоружил Штубера поручик. — Вы правы, если вермахт попрет, придется держаться. Не успеешь сдаться в плен, как какой-нибудь ефрейторишка проткнет тебя штыком или скосит под корень.

— Думаю, до темноты передняя линия все же продержится.

— Лучше думать над тем, как перейти линию фронта.

— Сдаваться ведь тоже не так-то просто, — согласился оберштурмфюрер. — Было бы куда лучше для нас, если бы впереди были только части вермахта. Чтобы можно было вступить в контакт. Но ведь там могут оказаться презренные нами союзники, румыны, которым куда проще расстрелять нас, чем разбираться, кто мы и откуда.

— Главное, что мы уже на этом, правом берегу. На великолепном участке. А уж здесь мы что-нибудь придумаем, провин-циаль-ные мер-завцы, — непонятно по чьему адресу, но со всем приличествующим случаю презрением проворчал Розданов.

Сонное солнце застыло над желтым холмистым горизонтом и, постепенно расплавляясь в нем, в то же время медленно, неотвратимо угасало, как последний факел надежды. Оно действительно было последним для многих, кто в этот жаркий июльский день уже погиб, смертельно ранен или кому еще только предстояло проститься с ним в разгар очередного боя.

Предвечернее солнце уже зависло над горизонтом, но до темноты все еще оставалась уйма времени, а решиться на переход линии фронта Штубер мог только тогда, когда окончательно стемнеет. Думая об этом, оберштурмфюрер все чаще поглядывал на небо и каждый раз, словно жрец — таинственное заклинание, произносил: «Когда же кончится этот “изумительный” день? Скорее бы…»

Ветер, еще недавно бодро веевший с Днестра, внезапно затих, а вместе с ним прекратилось вдруг всякое движение в воздухе, заливе, в плавнях. Угомонились и исчезли в глубине камышовых зарослей речные чайки, окончательно умолк безутешно рыдавший над позициями взвода обиженный кем-то жаворонок…

Небо, степь, люди, птицы, река — все, все, томительно преодолевая страх и жажду, ожидало, когда наконец погаснет в поднебесье этот опостылевший божественный светильник.

На передовой все еще время от времени вспыхивала перестрелка, и всякий раз, когда оттуда начинали доноситься выстрелы, истекавшие потом новобранцы бросали лопаты, испуганно приседали в своих неотрытых до конца, неказистых окопчиках и начинали лихорадочно осматривать винтовки и проверять, на месте ли разложенные по карманам и под кустиками запасные обоймы.

Штубер и сам с напряжением ожидал, чем кончится очередная пальба, и пуще любого новобранца молил Бога, чтобы вермахтовцы не прорвали линию фронта хотя бы до ночи. Иначе ему пришлось бы отбивать их атаку вместе с красноармейцами.

Впрочем, сама мысль о том, что ему, офицеру СС, пришлось бы командовать этим взводом русских во время атаки какой-нибудь истрепанной вермахтовской роты, вызывала у него приступ внутреннего хохота. Офицер СС, а также лейтенант вермахта, он же бывший поручик Белой гвардии Розданов, вкупе с неким дезертиром удерживают берег Днестра от натиска немцев. Ничего более фантастического придумать в этой войне просто невозможно. Все перемешалось в великом побоище народов, все потеряло здравый смысл.

— Товарищ лейтенант! — донесся голос Семенюка, того самого солдатика, что винтовкой прикрывался от бомб. Взяв на себя роль сержанта, Розданов выставил его за ближайшую гряду невысоких холмов следить за пролегающей параллельно их окопам лощиной и подходам к плавням. — К нам идут трое! Они в низине. Со стороны плавней.

— Выяснить, кто!

— Один из них вроде немец!

— Немец?! — насторожился Штубер.

— Один немец, двое наших. Пленного ведут. Точно, пленного.

Услышав это, Штубер буквально побежал туда, где на склоне холма, в тени акациевого кустарника, засел Семенюк. Увидев офицера, солдат подхватился и, виновато отводя глаза, начал отряхивать с брюк белесую пыль. Винтовка его при этом продолжала валяться между кустами.